Евгений Фёдоров: Большая судьба

— Врешь, Аносов! — резким голосом закричал долговязый, с белесыми глазами кадет. — Врешь! — зло повторил он. — Ничего ваш Ломоносов не создал. Он сам учился в нашем Марбурге!

— Эк, куда хватил! — усмехнулся Чайковский и горячо продолжал: Эдуард, как тебе не стыдно, ты говоришь неправду! Великий русский ученый Михайло Васильевич Ломоносов многое дал науке!

— Верно, верно, Чайковский! — подхватили кадеты.

— Во-первых, я не просто Эдуард, а фон Гразгор, и мой дедушка в Прибалтике имел собственный фамильный замок. Во-вторых, за дерзость я приглашаю вас драться на шпагах! — крикнул долговязый кадет.

— Погоди, лозоискатель, никто с тобой драться не будет! — усмехнулся Аносов. — Величие Ломоносова доказано великой любовью к нему нашего народа!

— Ты не смеешь меня звать лозоискатель! Я буду настаивать на вызове! — побагровел фон Гразгор.

— Не шуми! Сам знаешь, братец, — где, как не у вас, отыскивают руды лозой! — спокойно сказал Чайковский, и на лицах столпившихся кадет заиграли улыбки. — Разве тебе не известно, дорогой, что ваши горные ученые берут ореховый прут-вилку и, пользуясь колебанием сего зажатого прута, ищут месторождение руды? Погоди, впрочем; о сем сказано и у Ломоносова… Павлуша, дай-ка мне! — он взял у Аносова книгу. — Послушайте, братцы! обратился он к товарищам и с легкой иронией стал читать:

— «Немало людей сие за волшебство признают, и тех, что при искании жил вилки употребляют, чернокнижниками называют. По моему рассуждению, лучше на такие забобоны или, прямо сказать, притворство не смотреть, но вышепоказанных признаков держаться, и ежели где один или многие купно окажутся, тут искать прилежно». Вот что с Запада занесли горные мастера, лозовую вилку, а Михайло Васильевич Ломоносов завещал нам тщательно наблюдать окраску воды, цвет земли, характер растительности, обломки камней при ручьях и реках. Он сказывает в сем труде: «Ежели тех камней углы остры и не обились, то можно заключить, что и сами жилы неподалеку». Вот оно как!

— Он врет! Всё врет! — продолжал кричать Гразгор и, сжав кулаки, пошел на Чайковского.

Кругом зашумели…

— Что за крики, господа! — неожиданно раздался решительный голос, и на пороге появился Захар. — Кажись, Остермайер идет! — оглядываясь, выпалил он. Все сразу притихли. Кто не знал этого злого и надоедливого педагога, от проницательного взгляда которого ничто не ускользало! Выговоры его были просто невыносимы. Этот брюзга с желтым желчным лицом наводил тоску на кадет. Пойманного в шалости мальчика он уводил к себе в кабинет, удобно усаживался в кресло, а виновника ставил напротив. Ровным, дряблым голосом он монотонно начинал распекать пойманную жертву. Не повышая голоса, не отпуская бранных слов, медленно, иезуитски Остермайер «тянул за душу». Шалун, держа руки по швам, молча «ел» наставника глазами и чувствовал себя самым несчастным на свете.

И час, и два мог распекать питомца Остермайер, вытягивая из него все жилы. Воспитателя боялись не только кадеты, но даже и давно окончившие корпус горные офицеры. В классах ходил о том анекдот. Рассказывали, что в один прекрасный вечер за тысячи верст от Санкт-Петербурга, в Барнауле на Алтае, сошлись несколько товарищей горных офицеров, чтобы за ломберным столом перекинуться в картишки. Несколько часов в ночной тишине шла неторопливая карточная игра. Каждый глубокомысленно обдумывал возможные ходы. Вдруг в комнату ворвался один шутник, товарищ по корпусу, и с порога в ужасе оповестил: «Остермайер идет!». Все мгновенно спрятали карты, повскакали с мест и с напряженным вниманием уставились на дверь, ожидая придирчивого наставника, забыв, что он находится за тысячи верст от Алтая.

Захар лукаво подмигнул Аносову и более решительно повторил:

— Господа, иде-ет!..

Безотчетный страх охватил кадет, и они разбежались. В комнате остались только Аносов да Захар.

Служитель улыбнулся кадету.

— Молодец, Павел Петрович! — похвалил он его. — Справедливо поступили. Не смей трогать нашего батюшку Михайлу Васильевича! Не дано господам Гразгорам порочить русский народ! — И, притопывая башмаками, старик, добродушно ворча, пошел к лестнице.

Аносов нагнал его, схватил за руку:

— Спасибо, Захар, от всей души спасибо тебе!

Отставной гвардеец удивленно уставился в Аносова:

— Помилуй, это за что же спасибо?

— За Ломоносова. За то, что любишь его! — восторженно сказал юноша.

По морщинистому, чисто выбритому лицу служителя прошла светлая улыбка. Дрогнувшим потеплевшим голосом он проговорил, глядя на молодого кадета: