Булат Окуджава - Подвиг № 2, 1987

Беседа с Б. Окуджавой, откуда почерпнуты приведенные суждения, содержит и такие характерные раздумья, ключевые признания: «…долгое время у нас бытовала тенденция забвения многих страниц родной истории, пренебрежительного к ним отношения, а подчас даже умышленного их искажения по воле начальственных лиц — невежественных или лукавых. В результате мы немало утратили из сокровищницы культурно-исторической памяти, которая способна лечить эпидемию цинизма и неверия, поражающую души молодых». Вернуть утраченную было память, возродить ее в сознании нынешних читателей — значит вывести их на «прямой контакт» с «историей становления и развития нашей государственности, нашей поколениями бескорыстных борцов выстраданной общественной мысли… Иначе нам грозит участь превратиться в Иванов, не помнящих родства в гигантских городских агломерациях, на безумных скоростях ядерного века».

Соотнесем сказанное Булатом Окуджавой с идеями и образами его исторической прозы и прежде всего романа «Бедный Авросимов», который положил ей внушительное начало.

Писатель задумывал и создавал его как биографическое повествование о Павле Ивановиче Пестеле, предназначенное для популярной политиздатовской серии «Пламенные революционеры». Но не идеолог и предводитель декабристов стал в конечном итоге главным действующим лицом, а «Иван Евдокимович Авросимов, молодой рослый розовощекий человек с синими глазами, широко посаженными, отчего выражение его лица было всегда удивленным и даже восторженным». Объясняя впоследствии такую переакцентовку повествования, Булат Окуджава рассказывал, как непосредственно в ходе работы над романом пенял, что «больше хочется писать… не о самом Пестеле, а о влиянии идей декабризма. Так возник образ Авросимова, маленького писаря, полуграмотного, молодого, провинциального, который присутствует на допросах Пестеля».

В самом деле: если существовал подлинный Пестель, то почему бы не быть рядом с ним и вымышленному Авросимову, который ведет протоколы следствия в «Высочайше учрежденном Тайном Комитете для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества»? В образной системе романа он фигура куда более живая, чем высокопоставленные сановники, чьи титулованные имена действительно сохранились в делах Следственной комиссии. Если они в большинстве эпизодов и сцен карнавальные маски, воплощающие обезличенную государственную систему, то безгласный писарь среди них единственный, кто имеет не только лицо, но и характер. Причем, важно подчеркнуть, изменяющееся лицо, развивающийся характер.

Сначала он даже в мыслях не называет Пестеля иначе, как «полковником-злодеем», и истово радуется, что «может с чистою совестью смотреть в лицо цареубийце, не моргая и ничего не боясь». Затем в смятении и страхе открещивается от него как от дьявола-искусителя («Отворотись ты от меня, враг!.. Мутишь ты меня всего…»), едва ловит себя на том, что шаг за шагом, день за днем поддается волевому напору идей и силе нравственного обаяния, которые излучает «преступник» во время допросов. И наконец: «Я жалею об вас! — вдруг крикнул он. — Жалею! Жалею! — и распахнул проклятую дверь». Пусть это был вовсе «не крик, а тоскливая мысль, забушевавшая в нем на мгновение», — огнеопасен всего лишь проблеск ее во взбаламученной голове чиновника-канцеляриста. «Вы, наверное, заметили, как наш герой всякий раз, когда обстоятельства напоминали ему о печальной судьбе мятежного полковника, как он всякий раз будто вздрагивал и синие его глаза наполнялись как бы дымкою? Не обольщайтесь относительно жалостливости в нем и движений доброго сердца. Тут, милостивый государь, все обстоит посложнее, чем вам могло бы показаться, ведь Павел Иванович Авросимову мил не стал, да и как мог стать, коли гнев к возмутителю спокойствия продолжал мучить нашего героя беспрестанно. Хотя, ежели говорить начистоту, этот самый гнев ощущался как-то по-новому». Новое в сознании Авросимова станет вскоре простираться так далеко, что он будет вынашивать сумасбродные планы похищения или побега, спасения Пестеля.

Разумеется, Авросимов не герой действия. Да и на какое действие может отважиться он, по-прежнему трепещущий перед ликом молодого государя, чьи «глаза словно утопали под тяжелыми бровями, и были эти глаза неподвижны и вселяли повиновение». Хватит с Авросимова и того, что в его память, которую он до сих пор не обременял ничем серьезным, западают впервые услышанные слова «о благоденствии России, о вольности духа», что он додумывается даже до бунтарской мысли о неправом суде над Пестелем. «Обида за несчастного полковника подкатила к горлу. Поверьте, он был страшен в это мгновение, наш рыжий великан, и, кто знает, может, очутись перед ним сам великий князь, пришлось бы его императорскому высочеству худо, да, видно, господь уберег».