Владимир Толмасов - Сполохи

Бориска стоял, опустив руки, исподлобья оглядывая окружавших его людей, и был готов драться с любым — страха не было. Однако никто бить его не собирался. Один Васька горячился, тряс кулаком, но не совался близко.

— Будет тебе! — прикрикнул на него Самко, шагнул к Бориске, протянул широкую ладонь. — Давай замиримся, паря. Меня ведь еще никто не бивал.

— А давай! — согласился Бориска.

— Нутро у меня едва не отшиб, словно лошадь по спине лягнула.

— Что стряслось? — раздался, перекрывая гул толпы, знакомый голос.

Расталкивая любопытных, вперед выступил тот самый монах, которого он искал, — Корней, но теперь-то Бориска точно видел — перед ним Корнилка, братуха старшой.

— Что привязались к слуге Ивана Неронова? — спросил тот, заложив кисти рук за пояс и обводя толпу темным взором.

— Вона как оно обернулось…

— Слуга отца Иоанна парень-то! Ну, Васька, осрамился ты…

Народ расходился — глядеть больше не на что. Опустели подоконники в чоботной палате. Бориска широко улыбнулся монаху, но Корней строго смотрел на него. «Что с ним, — подумал парень, — никак не узнает».

— Отец Иоанн скоро службу кончит, — сказал чернец, — будешь его выхода ждать?

Бориска, не отводя глаз от Корнея, кивнул головой, перебросил через плечо тулупчик.

— Куда идти-то?

— Пойдем к паперти Спасо-Преображенского. Почто дрался?

Бориска нехотя ответил:

— Да так… Зазря.

Они направились к собору.

— Как звать-то тебя? — крикнул вслед Самко.

Помор обернулся, взмахнул рукой.

— Бориской!

Чернец шагал молча, о чем-то задумавшись.

— Здорово, братуха, — несмело произнес Бориска, — вот уж не чаял тебя встретить.

Чернец искоса глянул на парня:

— Ныне мое имя — Корней. Запомни. — Он помолчал и добавил: — Может, ко мне зайдем, там и покалякаем… А дрался ты и в самом деле зря. Наперед пасись [34] Пастись — беречься, остерегаться. , рукам воли не давай, не то мигом в холодной очутишься.

Бориска усмехнулся:

— Я уж про те холодные ведаю. Ненароком со старцем Елизарием через стену словами перекинулся. Плакался Елизарий, что по прихоти настоятеля в цепи посажен. Верно ли, Корней?

— Милые бранятся — только тешатся, — пробормотал чернец, и лицо его стало злым. — Отец с матерью как там?

Бориска опустил голову, и Корней резко остановился.

— Чую, неладно, а то и вовсе худо. Неужто?..

Оба перекрестились на главы собора. Корней тронул Бориску за рукав:

— Идем, хочу тебя слушать.

Келья у Корнея совсем маленькая. И в солнечный день там темно: узкое окошко смотрит на крепостную стену. Перед образом Николы-чудотворца розового стекла лампадка (Корней подправил фитилек — стало светлее). В келье — небольшой, худо обструганный стол, топчан и колченогий табурет, на столе пухлая книга раскрыта. Увидев ее, Бориска невольно вздохнул стало быть, обучился Корней грамоте.

Чернец кивком показал брату на табурет, сам завалился на топчан, свесил ногу, закинул руки за голову. Поискав глазами, Бориска нашел гвоздь в стене, повесил тулупчик, опустился на краешек табурета. Ему были непонятны угрюмая молчаливость и холодность брата, чего прежде у Корнея не замечалось. Парень смотрел на чернеца и ломал голову, стараясь постичь причины превращения шебутного молодца в мрачного монаха. «И отчего он такой стал? — думал Бориска. — Кажись, все у него есть: крыша над головой, харчи казенные; вся и работа — бей лбом о пол. А вот поди ж ты — годов мало, а глядит стариком…»

— Как тебя с Нероновым-то сойтись угораздило? — нарушил молчание Корней.

Бориска, медленно покачиваясь, поглаживая колени, поведал о своих мытарствах.

— Жаль стариков, — молвил Корней, когда парень кончил, — мир праху их!

Потом глянул на Бориску в упор.

— А деньги где?

— Какие деньги? — изумился тот.

Брат опустил ноги на пол, уперся ладонями в край топчана.

— Батяня был мастером лодейным каких поискать. По тридесять, то и по четыредесять рублев за карбас брал, на том избу справил, двор да усадьбу, а ты — «какие деньги?».

Бориска пожал плечами.

— Не ведаю. Я и на промысел-то пошел, потому как жить надо было. Мать вся извелась еле концы с концами сводили.

Взгляд у Корнея стал жестким.

— Прижимист был батяня — царство ему небесное, — я-то знаю: на черный день копил, да видишь, как оно получилось. Спалили, стало быть, избу?

— Все спалили.

Корней снова прилег на топчан, подпер голову кулаком, думая о чем-то своем. Бориска тоже сидел молча, изредка взглядывая на чернеца. Ушел братуха из дому лет с пяток назад, и Бориска в тот день долго плакал в уголке. Ведь старший брат никогда его не забывал, делился последней краюхой хлеба и от деревенских задир оберегал. Зато батяня ругался на чем свет стоит и поминал какие-то деньги… Вот оно что! Не без них, видно, ушел из дому Корней.