Кейт Мосс - Огненные палаты

Мадам Нубель обняла малышку.

– Мы с тобой отлично поладим, ты и я, – сказала она. – Бернар, тебе нужно собраться. Алис успокоится, как только ты уйдешь.

Расстроенный тем, что стал причиной такого горя, Бернар засуетился вокруг дочери, пытаясь ее утешить.

– Меня не будет совсем недолго.

– Куда ты поедешь?

– В горы.

– Куда в горы?

– Какая разница, – сказал он, чувствуя на себе взгляд Сесиль Нубель.

– Если ты поедешь в горы, ты перестанешь грустить?

Слова дочери поразили Бернара в самое сердце. Она была милой малышкой, но у него было такое чувство, что он ее совсем не знает. Ей было всего два года, когда умерла его любимая жена. Замкнувшись в своем горе, он предоставил Мину заботиться о младшей сестричке. Теперь же ее невинный вопрос стал доказательством того, о чем предупреждала Сесиль: его меланхолия наложила отпечаток на всю семью.

Сморгнув слезы осознания собственной никчемности, Бернар внимательно вгляделся в личико дочки. До чего же она с ее темными глазами и буйными кудрями похожа на мать!

– Ты вернешься обратно веселый?

– Да, – пообещал он с уверенностью в голосе, которой не чувствовал. – В горах чистый воздух, он мигом вернет мне душевное равновесие.

– Ясно, – сказала Алис, и ее сочувствие тронуло его куда сильнее, чем ее горе.

– Будь тут без меня хорошей девочкой, – попросил он. – Учи буквы.

– Хорошо, папа.

Мадам Нубель погладила ее по голове:

– Алис, думаю, котенок уже проснулся. Пойди налей ему в блюдечко молока.

Девочка просияла. Она приподнялась на цыпочки, чмокнула отца в щеку и вприпрыжку побежала по лестнице, ведущей в пансион.

– Спасибо тебе, Сесиль, – сказал Бернар.

– Ты ведь едешь в Пивер.

Это было скорее утверждение, нежели вопрос.

Бернар, поколебавшись, кивнул. Какой смысл был отпираться?

– Ты уверен, что это разумно?

Он развел руками:

– Я должен убедиться, что там не осталось ничего, что представляло бы угрозу для Мину.

– Когда мы с тобой говорили об этом две недели тому назад, ты твердил, что никакой опасности нет. Что заставило тебя переменить мнение?

Он едва ли мог дать в этом отчет себе самому, и все же с тех пор, как убили Мишеля, беспокойство его все росло и росло, точно вьюн, карабкающийся по стене.

– Я же рассказывал тебе о тюрьме инквизиции в Тулузе.

– Рассказывал.

– Ужас этого места невозможно понять, Сесиль, если сам там не побывал. Это… это ад. Вопли и зверства, искалеченные люди, которых бросают умирать мучительной смертью в одной камере с теми, кто находится в ожидании допроса. – Он выдохнул, как будто пытался таким образом избавиться от воспоминаний. – Но вот чего я тебе не рассказывал, так это того, что меня тоже держали в комнате с тем самым человеком, которого убили, с Мишелем Казе.

– В чем его обвиняли?

– В государственной измене.

– А у этого обвинения были основания?

– Возможно, – признался Бернар. – Он был гугенот и вращался в соответствующих кругах. Хотя тому, что они с ним делали, никакого оправдания быть не может. Отрезать живому человеку один палец за другим, чтобы заставить его говорить…

Он умолк и потер глаза, покрасневшие и воспаленные от еженощного сидения над бухгалтерскими книгами при свете одной лишь свечи. В этом месяце доходы от лавки обещали едва покрыть месячную ренту. Как же он устал.

Бернар вышел навьючить на кобылу скромную поклажу, оставив Сесиль терпеливо ждать. Он был благодарен ей за то, что не стала давить на него. Жубер был совершенно убежден, что, не раскрывая Мину правды, поступает как лучше. Он отослал ее в Тулузу ради ее же собственной безопасности, ради всех них. Что еще он мог сделать? Но все это была целиком и полностью его вина. Ну почему он не смог удержать язык за зубами? Он сам навлек это несчастье на себя, на всю свою семью, и угрызения совести не давали ему покоя. Ему бы и в голову не пришло выдавать свои самые сокровенные тайны, но, прикованный к сырым зловонным стенам тюремной камеры в ожидании неминуемой пытки, он заговорил, чтобы заставить хоть на миг отступить темноту и боль. Выдал секреты, которые хранил как зеницу ока почти двадцать лет.

– Я боялся, что умру там, и никто не узнает, – сказал он. – Это было то, что страшило меня больше самой смерти, больше всего. Мишель был совершенно уверен, что его повесят, и, разумеется, страдал сильнее. Мы говорили и говорили. Но мы оба были уверены тогда, что у нас нет будущего. Я рассказал ему о том, о чем рассказывать не следовало. – Бернар поколебался. – О Мину.