Вячеслав Усов - Огненное предзимье - Повесть о Степане Разине

— По-русски говоришь?

Фабрициус ответил еле слышно;

— Могу…

— Еще что можешь?

— Стрелять из пушек.

Разин засмеялся:

— Коли ты так же грозно стреляешь, как говоришь… Видите, православные, каких умелых людей вы погубить хотели?

— Они умелые мордовать нас! — крикнули из толпы стрельцов. — В глотку им…

Разин грозно приподнялся в стременах, но, узнав кричавшего, невесело задумался. Кричал Митька Петел, явившийся сегодня к казакам от астраханцев.

— Вяжите всех. И в башню. Заутра разберемся.

Разин поехал прочь. Казаки у реки устраивали табор.

Толпы солдат и стрельцов с бессмысленно-веселыми лицами бродили по степи, стесняясь приваливаться к чужим кострам. Из Черного Яра жители волокли припасы и то ли угощали казаков, то ли торговались с ними. Берег и степь были так плотно заполнены людьми — семь тысяч казаков да пять тысяч астраханцев, — что Разин на минуту усомнился, нужно ли ему такое войско. Потом сообразил, что мыслит еще по-старому, с казацкой оглядкой на возможность укрыться на Дону. Нет, никуда ему не скрыться. С каждой победой у него будет прибавляться войска. Восходящий ток боевой удачи возносил его…

На его пути оказался одинокий всадник, оберегаемый стрельцами, стоявшими поодаль. В красном плаще-мантеле, с проблеском легкой кольчуги на груди, в простой железной шапке, он остро напомнил Степану Тимофеевичу один счастливый день на море. У пояса — все та же сабля в потрескавшихся ножнах. Вот уж чья сабля и голова дороже ныне всех офицерских жизней.

— А постарел ты, князь Семен Иваныч.

Воевода Львов снял шапку с пропотевшей прокладкой из хлопчатой бумаги. Угроза жизни отодвинулась, дай отдых голове.

— И тебя сей год помял, Степан. Господь тебя благослови, что ты побоище остановил.

— У нас все круг решает.

— Иные офицеры из наемных пошли бы к тебе служить. Им все одно.

— А ты?

— Моя измена государю — моему роду потерька чести. Покуда я в твоей власти, что говорить.

— Князь! Я ведь сам за государя.

— Да государь не за тебя. — Князь Львов лениво оглянулся на стрельцов, в тяжком раздумье наблюдавших за воеводой и атаманом. — Я чаю, нам обоим не выйти живыми из сей замятни.

Ту ночь под Черным Яром князь Львов провел в шатре Степана Тимофеевича. Они то засыпали, то с полуслова продолжали бессмысленный и грустный спор о будущем. Разин пытался внушить князю, что он не только черни обещает волю, но ежели дворяне и лучшие бояре примкнут к нему, государь сам поймет, на чьей стороне правда. Князь Львов, безмолвно усмехаясь, покачивал плешивой головой. Уснули на рассвете.

Туго проснувшись от визгливого рожка, Разин и Львов с одинаковой тоской вспомнили о том неизбежном, что ждало их за пологом шатра. Тоска Степана Тимофеевича, быть может, была чернее: он своей властью должен утвердить тяжелый приговор озлобленных людей, изголодавшихся по скорой справедливости. Князь же лишился права выбора.

Судьи уже стояли на берегу, образовав подобие круга.

Казаки толпились в стороне, не вмешиваясь в расправу над людьми, которые сдались на милость. Офицеры, крепко повязанные, грудились возле башни — зеленые от страха и тяжкой ночи, еще не потерявшие последней надежды. Разин велел отвести князя Львова к офицерам. Тот стал ходить между ними и стрелецкими сотниками, трогать их за плечи, в чем-то негромко, проникновенно наставляя. Пасынок Беема Фабрициус ужался от его неутешающей ласки и мелким шагом выдвинулся из толпы. Дух обреченности был невыносим ему.

Разин тронул коня. На середину круга астраханцев он выехал один.

— Ну, што? — спросил не слишком громко. — Всех милуем, али кого накажем?

Он знал их безжалостность, но не ожидал такого бурного возмущения. Солдаты закричали так, словно они уже не на офицеров злы, а на самого Степана Тимофеевича.

— Всех! Всех срубить!

Их возрастающий — от ближних к дальним — рев был неумолим и дик. И жутко, и жалко стало смотреть на офицеров.

Разин понимал, что расправа над всеми офицерами сыграет на руку его врагам. Но сделать было ничего нельзя — стрельцы, годами терпевшие жестокость немецких полковников, требовали справедливого возмездия.

— Вели срубить!

Вот так: вели, бери на себя общий грех. Потом о тебе скажут — зверь! Он резко возвысил голос:

— Молодцы! — Так обращались к казакам. Лица стрельцов обмякли. — Челом вам бью!

Нет, снова помрачнели и насторожились. Что, если он попросит помиловать хотя десяток офицеров? Он не попросит. Преданность тысяч переметнувшихся к нему солдат дороже.