Вячеслав Усов - Огненное предзимье - Повесть о Степане Разине

Разин надел соболью шубу, велел достать из походного сундука другую шубу — рысью, серебряный котел из Персии. Задами брошенной слободки пошли к воротам города. Сын Родиона Осипова вел его.

Крестный Корнила принял подарок со степенным одобрением, будто Разин ради того только явился в Черкасск, чтобы привезти ему рысью шубу. Родион откровенно восхитился серебряным котлом с насечками, не знал, куда поставить.

Прислуживал им молодой татарин — наверно, пленник, не выкупленный родичами. Степану Тимофеевичу не понравилось, как он внимательно поглядывает на гостя и подарки. На лазутчиков у Разина выработался нюх… Пусть беспокоится Корнила — ему не поздоровится от государя, если узнают, с кем он гостевал. (Знал бы Корнила, что через год сегодняшнее гостеванье дойдет до государя через Крым, враз отвернул бы голову татарину.)

Ели баранину, закусывали тощими лепешками. Разин уж начал опасаться — да для беседы ли его позвали? Корнила отставил миску.

— Уводи войско, Степан. Покажи силу свою в ином месте. Покуда не покажешь силу и удачу, ты на Дону изгой, хоть и со всеми твоими пушками.

— Коли я снова на Москву ударю — по весне…

— Ударяй раньше коли-нито. К весне придется нам государю бить челом да и твоей головой, Степан. Единая зима у тебя осталась, единая зима.

И сразу стало не о чем толковать. Крестный не собирался ни торговаться со Степаном, ни уговаривать его. Он будто раскрыл ладони — вот, гляди, нет ни у тебя, ни у меня иного выхода. Сама смертная безысходность смотрела на Степана глазами крестного, привычными и к смерти, и к степному режущему солнцу, и к тщетному столичному блеску… Многое повидал и передумал Корнила Яковлев за годы атаманства.

— Казаки бают, — вставил размякший Родион, — будто воеводам дан наказ держать заставы, покуда ты, Степан, с товарищами своими не принесете государю вины. Стало, надеются на Москве, что ты будешь бить челом, чая от государя милости.

Крестный качнул плешивой головой:

— Не простят его бояре. Коли такое, что он на Волге учинил, прощать, завтра вся Русь подымется. И бегать тебе, Степа, некуда, все тебя выдадут — и кызылбаши, и татары, и гетман Многогрешный.

Разин закутался в свою соболью шубу и притулился на ковре, расстеленном прямо на глиняном, в тонких трещинках, полу. Его не беспокоили до света.

Утром голутвенное войско развернулось в Кагальник.

Там было голодно. Зимние дороги из Воронежа, обычно уже наезженные к богоявлению до звона, покрылись рыхлым, нетревожимым снегом. В день возвращения Разин заболел, мучился ночь в горячке, кричал кому-то — прости, прости! Днем лежал тихий и улыбался. Жена, давая пить, спросила: «Полегчало?» Степан ответил непонятно: «Искуплю…»

На следующий день он встал, обедал с братом Фролом и дядей Никифором Чертком. Потом был круг.

К Тамбову уходило почти все войско, в Кагальнике осталось человек четыреста. Казаки шли охотно. В Кузьминой Гати, по слухам, скопилось много хлеба, не пропущенного на Дон. Была надежда и на захват Коротояка, воеводы не ждали зимнего похода. Прощаясь, есаулы заглядывали Разину в лицо, вникая, верит ли он сам в победу и отчего не идет с ними. Лицо было каким-то замороженным и темным.

Не ожидал он, что с их уходом на него накинется такая грызущая тоска. Вьюжными ночами воображение работало особенно безжалостно. Чудилась великая равнина, испятнанная по снегу кровью, и множество людей, пытавшихся бежать по ней, и настигаемых, и гибнущих под саблями других людей — загонщиков. Он думал не об ушедших с Фролом, а о десятках тысяч, оставшихся в России.

Жил ли в нем страх за собственную жизнь или мучение вины преобладало? Все мешалось, до времени стиснутое ожиданием последней победы или поражения. Он мало верил в военные способности брата и дядюшки Чертка. И все же — ждал.

Черток явился в середине февраля. На его неряшливом лице привычного неудачника было нарисовано все. Казаков разбили наголову, гнали двадцать верст за вал оборонительной черты. Они потеряли пушки и пятнадцать знамен. Бунташные села Кузьмину Гать и Бойкино тамбовский воевода выжег без остатка.

У Никифора Чертка было и собственное горе: знакомец из Воронежа передал ему, что его жену с детьми отправили в Москву. «На муки за меня», — уверенно решил Черток. Двор с животиной пустили в распродажу.

— Вот и до нас дошла расправа, — бормотал Никифор потрескавшимися губами.

— Ты что же, от ответа хотел уйти?

Никифор глянул на племянника. Разину стало жаль его и стыдно. Чего уж бить побитого. Он вышел из куреня, оставив дядю угреваться.