Вячеслав Усов - Огненное предзимье - Повесть о Степане Разине

Казак был прав: Курмыш, Козьмодемьянск и Ядрин составляли надежный тыл. А собирались в Нижнем зимовать!

Горько. И сколько умерло людей… Но если ты сейчас погибнешь рядом с ними, они этого даже не заметят.

Кони охотно уходили от запаха смерти. Некованые копыта чавкали по раскисшей тропке. Сиротский октябрьский вечер укрыл беглецов.

Чтобы не выхлестать коням глаза, заночевали в зарослях. В тяжелом полусне припомнилось Максиму, как он в Исадах плакал, услышав притчу о возвращении сына из скитаний. Отец на радостях колол тельца… Жаль было не сына, а тельца, хрипевшего под длинным лезвием.

Бежавших после боя крестьян схватили в Лыскове. Воеводы Леонтьев и Щербатов свершили первый суд: «Выняв ис тюрьмы тех воров, велели казнить смертью: отсечь головы, а иных повесить, а иным отсечь руки и ноги, а туловища повесить, а 3-х человек посадить на колье, а 14 человек бити кнутом и отсечено им по пальцу. Да в Макарьевском монастыре поймано воров 6 человек, и те воры казнены смертью ж».

Здесь поп Иван свершил свой первый молебен о погибших.

Потом он долго мотался по дорогам возле Арзамаса, ошеломленный всем, что видел. Молиться за казненных было опасно и просто никому не приходило в голову. Стоять же посреди поля, увешанного злосмрадными телами, не возбранялось. Отец Иван по заветам заволжских старцев творил перед казненными так называемую умную, безмолвную молитву.

Сперва мечталось — явиться к воеводе Долгорукову, просить умерить казни, почаще миловать. Но скоро он уверился, что в этой братоубийственной войне голос добра и разума не может быть услышан. Ему осталось посещать самые страшные по многолюдству казни и молиться.

Казнил же Долгоруков обильно и со вкусом, будто после поста дорвался до убоинки.

Дороги возле Арзамаса были уставлены кольем примерно через сто шагов. На каждом торчала либо голова, либо обрубленное тулово. Первое время отец Иван искренне изумлялся кровопийству воеводы, коему пора было подумать о душе. Потом он догадался, что князя бесит непонимание, зачем все эти люди в бессмысленной тоске по воле кинулись почти с голыми руками на стену государства — стену, в которую целые поколения русских вмуровывали камни.

Особенно он ощутил это бессильное непонимание воеводы, когда допрашивали старицу Алену. Она оставила обитель, чтобы с атаманом Сидоровым возглавить семитысячный отряд крестьян.

Алену допрашивали во дворе избы, нарочно оборудованной для дознаний: дыба, жаровня с раскаленными прутами и клещами, кнуты и топоры для обрубания рук и пальцев. Алену не пытали, лишь подвели к огню: она и не скрывала, что воевала с мужиками, употребляя для их прельщения некие ведовские средства. Отец Иван печально всматривался в ее восторженное лицо и видел мысленно, как в монастырском безвыходном уединении копилась страсть и сила, данная всякому живому человеку для исполнения единственного дела на земле. Не всякий отыскивает это дело, но если догадается о нем, смерть и мучения его не остановят. Алена ушла в обитель из мира зла, память о нем сохранив в непрощающем сердце, и эта память разрасталась, подобно всякому живому, искала выхода и пищи. Любовь ли атамана Сидорова или иная сила разбила дверь обители? «Я свет узрела, было мне пророчество: чем дольше вы будете править миром, тем глубже погрузите русских людей во зло! Вас надо истребить, пока не поздно». Сильней всего у нее было чувство упускаемого времени — промедли несколько годов, и государство русское уже не поворотишь на добро. «А ныне поворотишь?» Алена поняла Долгорукова: «Надеешься на силу. Если бы все дрались, как я, пришлось бы тебе поворотить назад, князь».

Не раздраженно, но изумленно покачивая крупной седой головой, князь Юрий Алексеевич велел тащить Алену в сруб на краю городского выгона. Она не упиралась, только заметно подгибала млеющие ноги. Долгоруков смотрел ей вслед, и ясность и острота его глаз замутнялась непониманием истоков ее ведовской силы и ненависти. В последнюю минуту он приказал швырнуть в огонь отнятые у старицы коренья и воровские письма. В письмах было так мало смысла, что их легко было принять за наговоры от болезни.

И о сжигаемой Алене, коротко вскрикнувшей и захлебнувшейся в сыром дыму, отец Иван молился молча. Молился о спасении души той, что нарушила монашескую чистоту с проезжим атаманом, и о прояснении разума князя-воеводы, каравшего людей, которых он не понимал. Дым от сруба на время перебил устоявшийся в лесах запах гниющей плоти. Распоряжением князя Долгорукова казненных не закапывали. Только подумать: как сам-то Юрий Алексеевич жил и ел в этом смраде?