Богдан Коломийчук - Людвисар. Игры вельмож

— Мир царит разве что между вами и той чаркой, на которую вы ежедневно накладываете контрибуцию, — сердито отрубил граф.

Однако Балабан совсем не обиделся, а лишь погладил свои роскошные усы, как человек, которому напомнили про что-то приятное.

Наряду с графом, хотя и менее откровенно, нервничал епископ. Складывалось впечатление, что в нем проснулась кровь тамплиеров, а стены Казимира — это на самом деле — Иерусалим. Либер в досаде грыз перстень и что-то бубнил себе под нос.

Однако самыми смелыми в этом таборе были мещане, которым чувство родства со шляхтой добавляло наглости, а придирчивый взгляд Хиха — желания выслужиться. Они сновали вокруг рва, а некоторые от чрезмерного рвения успели туда попадать и теперь беспомощно взывали о помощи, поскольку выбраться самим было нельзя. Кто-то, пересекая ров, добрался до ворот и вовсю стучал по поднятому мосту, словно имел какое-то неоспоримое право проникнуть внутрь. Все это выглядело довольно забавно, и драбы на стенах, которые помнили еще осаду турок, отвечали им дружным хохотом. Мещан это бесило, но и утраивало их усилия.

— А ну, оттуда уберитесь! — не выдержав, в конце концов грохнул на них Балабан.

В голосе его не слышалось ярости, но приказ подействовал мгновенно. Нападавшие отступили и уныло стали лезть на плацдарм, по дороге непременно попадая в проклятущий ров.

В это время урядник, приблизившись к стенам, воскликнул зычным, как труба, голосом:

— Эй, сторожа! Призовите бурграфа! Не спроста же тут собрался целый город!

Через определенное время мост начал медленно и величественно опускаться. Тяжело, как старик, охнув, он оперся на землю, открыв замковые ворота. Впоследствии приоткрылись и они, и на широкую спину моста выехал всадник. Величественный, как бог, в полном боевом доспехе, он произвел на толпу впечатление, которое, видимо, произвел Роланд на войско басков. Все онемели, так что белый конь определенное время топтался на месте и кусал удила при полном молчании со стороны людей. Балабан всмотрелся в благородное лицо рыцаря, что было несколько скрыто легкой тенью от поднятого забрала.

— Простите, что вас беспокоим в такую раннюю пору, пан бурграф… — начал урядник.

— …хоть вы и так не спали целую ночь, стягивая к башням порох, — добавил Хих, что неожиданно вырос рядом.

— Правда, шановний пане, — усмехнувшись, согласился комендант.

— Что ж, именем короля я приказываю вам, бурграф, перенести порох обратно в подвал и оттянуть от бойниц пушки. А еще окажете нам большую честь, если на ваших стенах уменьшатся бочки и котлы со смолой.

— Вижу, вы хорошо осведомлены в таких делах, шановний незнакомец, — ответил Белоскорский, — обращаюсь так, поскольку вы не сочли нужным представиться, как и положено гостю.

— Гостю? — вспыхнул граф. — Вы, кажется, имели наглость назвать меня гостем?

— Неужели я огорчил вас этим образом? — спокойно сказал комендант.

— Так знайте же, пан бурграф, что я тут по поручению лично его величества, потому что приближен к королю.

Белоскорский поклонился.

— Думаю, вы слышали мои требования? — спросил Хих.

Рыцарь, немного поколебавшись, ответил:

— Если я покорюсь, примете ли вы мои извинения за недостойный прием и позволите ли не отвлекаться от охраны спокойствия города? Я ведь даже не спрашиваю у вас соответствующей грамоты, а верю, как шляхтич шляхтичу.

— Конечно, — согласился Хих, — но при одном условии. Этой ночью в замок прибыла пленница и, как мне известно, находится до сих пор там, в тех серых, жутких стенах, которые гнетут ей душу и совершенно не подходят ее красе. Освободите девушку, и вы исполните свой долг перед королем. Милость его величества за это я вам обещаю.

— Надеюсь, вы знаете цену слова? — сказал рыцарь.

Якуб Шольц, который не пропустил из разговора ни одного слова, побелел как смерть.

— Конечно, пане комендант, конечно, — угодливо сказал Хих.

— И знаете, что, нарушив его, дворянин навеки предает позору себя и свой род?

— Обещаю еще раз, — нетерпеливо сказал граф, — только вернувшись в Краков, добуду для вас высокую воинскую должность.

— Дело не в том, пане, — возразил бурграф, — этой девушке, которая совсем не является пленницей, я пообещал, что без собственной воли она не оставит Высокого Замка. Итак, если она когда-нибудь окажется в ваших руках, то это будет означать одно из двух: или на то было ее воля, или вы до последнего камешка разобрали эту крепость и убили последнего драба.