Сергей Алексеев: Роковой срок

По сарскому обычаю вено творилось в чистом поле, в брачном шатре, кибитке или вовсе под открытым небом; девы же мати и вовсе не знали такого правила и совокуплялись под утро праздника Купалы где-нибудь на берегу или в воде. Но здесь не годилось ни то, ни другое, а потому брак их должен был сотвориться в глиняном гнезде, между небом и землей.

Чаяна взяла его за руку и, отворив дверцу, ввела в иную часть своего дворца. Здесь было просторнее и светлее из-за трех окон в три стороны, а на противне тлели угли, источая тепло. И хоть было это гнездо не на земле, не на небе, однако все было приготовлено, чтобы сотворить вено по сарскому обряду: ложе, украшенное птичьими крыльями и застеленное лебяжьей периной, в изголовье скрещенные омуженские мечи, у порога большой медный таз и два кувшина для омовения, а по обеим сторонам горят светочи, источая аромат вересковой смолы.

Знать, помнили они сарские обычаи! И хранили их, пройдя сквозь иные земли и народы, сквозь время и иные свои нравы, чтоб принести их в день грядущий.

Сняли они друг с друга одежды и омыли также друг друга с головы до ног, после чего он ей волосы расчесал, а она ему – бороду. А гребни потом скрестили зубьями и положили у входа, чтоб не проникли в эту светлицу иные чары.

Потом взяли они брачное масло и стали брачевать, то есть натирать друг друга, чтобы навеки иметь один запах, который и через сто лет будет пробуждать чувства и будоражить молодую силу.

И делали они это долго и трепетно, торжествовал и возносился Ураган, ощущая под своими жесткими руками прекрасное, наполненное девичьим соком, тело и взирая, как впитывается брачное масло, уходит в истомленную жаждущую плоть, словно вода в пустынный песок.

А Чаяна, и впрямь обращаясь в щедрую Тарбиту, черпала масло пригоршнями и брачевала, как богиня, по сути, заново вылепливая его из глины, как свое жилище, чтобы потом обжечь в горниле любви и сотворить такого мужа, о коем мечтала.

Когда же заполыхала заря в светлице, сняли они мечи, рассекли друг другу жилы у запястий, так и называемых – вено, и, соединившись ранами, слили кровь в единую брачную.

В этот миг и свершилось венчание, после коего они породнились не только кровью, но и плотью, прорастая друг в друга.

И зрели на них в тот час единственные свидетели – Тарга и Тарбита, Рус и Хара.

Дуб же, на коем висело гнездо, качнулся, задрожал, и птицы, что сидели на ветвях, взметнулись в небо и долго кружили над шатающимся древом. Когда же неведомая эта буря улеглась, расселись вновь и стали чистить перья.

А поелику, как в старину говорили сары, «всякий зверь после соития печален бысть», задремал Ураган, да Чаяна дареный бич по светлице распустила, и щелчок пробудил. Ураган приподнялся, а она стоит над ним, обнаженная, манящая и будто другая – еще прекраснее стала, космы в отблесках светочей горят, взор пылает, а с уст будто хмельной мед струится:

– Возьми меня...

Он же сотряс дуб во второй раз и, притомленный, уснул, да ненадолго – вновь щелкнул бич. А Чаяна уже вновь преобразилась, теперь сама вся светится да искристыми длинными волосами его ласкает, щекочет и смеется томно:

– Возьми...

Ураган поял ее в третий раз, но лишь смежил веки, жена опять заиграла бичом. Открыл он глаза, а она уже ослепительной, сияющей красы, словно и впрямь не дочь народа мати, не омуженка, а сама Тарбита.

Трясся и качался дуб весь день и всю ночь, не давая сесть птицам, пока наутро Ураган не заснул богатырским сном полнодушного мужа, ибо считалось, что холостой или вдовый он имеет лишь полдуши. Не слышал он, как Чаяна вставала с ложа, выбравшись из его объятий, как омывалась в одиночестве и потом долго сидела подле него, взирая на спящего, как тогда, на берегу Денницы, и несравненный образ ее светился так ярко, что озарял все брачное место.

Когда же Ураган пробудился, то долго лежал, не поднимая век и вспоминая произошедшее, как вдруг услышал рядом с собой визгливый голос сакала:

– Открой глаза, позри на свою жену!

Он позрел и тотчас приподнялся. Светочи погасли и зачадили.

Вместо прекрасной и грозной богини, с которой он сотворил вено, многажды разделил ложе и сделал женой, на лебяжьей перине, укрывши чресла паволокой, возлежала вчерашняя омуженка, и лишь высокие перси выдавали в ней женщину.

– Возьми меня. – Она потянулась соблазнительно, но лишь подчеркнула мужскую угловатость тела. – Или пресытился на свадебном пиру? А может, не признал? Я ныне твоя жена. Это ты меня омыл, умаслил. И кровь наша слилась. Вот мое запястье!