Олег Яковлев - На златом престоле

...В Киеве царила неразбериха, везде натыкался отрок на оборуженные топорами и колами толпы посадских. Горели дома приближённых Долгорукого, народ прорывал ряды суздальской дружины, опрокидывал комонных, бросался в дома. Мычала перепуганная скотина, отчаянно голосили жёнки, тяжело висела в напоённом гарью воздухе грубая ругань мужиков. Где-то на дворе уже выкатывали бочки с мёдом и вином. И всюду было пламя. Горели дома, стены, заборы. Вот хрупкая резная башенка над воротами богатого дома затрещала, накренилась и, объятая огнём, рухнула поперёк дороги. Посыпались искры. Огонь перекинулся на соседний забор. Вмиг вспыхнули тёсаные брёвна. А из-за ворот несколько мужиков уже волокли кого-то в богато расшитой свите. Отчаянно отбивался боярин, кричал что-то, но ударили его тяжёлым обухом по голове. Обмяк несчастный, бессильно повис на плечах супротивников, и тотчас стали с него срывать одежды. Во дворе слышались душераздирающие женские вопли.

«Девок насилуют!» — догадался Семьюнко.

К нему бежали уже несколько с дрекольями. Отрок круто поворотил коня, ринул вниз по Боричеву увозу. Пронёсся очертя голову мимо Туровой божницы, юркнул на одну из боковых улочек, вскоре очутился у Днепровских вымолов.

Там тоже шёл грабёж. С ладей вытаскивали товары, опять мелькали те же дреколья, топоры, те же крики раздавались. И опять нёсся Семьюнко сквозь пламя и дым, слыша, как следом за ним бегут разъярённые опьянённые безнаказанностью своей горожане.

Уже в вечерних сумерках пробрался он к воротам Печерского монастыря. С почерневшим от копоти лицом, сидел в келье игумена Акиндина, слушал скорбный рассказ, вкушал нехитрую простую еду.

— Не ко времени ты тут, отроче. Прогневали, видно, Господа русичи, — говорил старец и [умен, облизывая сухие измождённые губы. — За грехи наши скорби великие. Третьего дня преставился князь Юрий. Вроде во здравии пребывал, всё пиры учинял на подворье. А давеча пировал у Петрилы, осмянника. Много излиха мёда и пива выпито было. И сразу после того пира разболелся, слёг и на пятый день помре. Тако вот.

Семьюнко слушал, скорбно кивал головой. Вести воистину были ошеломляющие. Менялась жизнь на Руси, сталкивались в бешеном водовороте страстей людские судьбы, и не было сил выплыть, вынырнуть из этой затягивающей тебя неистово кружащей воронки. Или вот так, как Акиндин, облачиться в чёрную мантию и попрощаться с суетой мира сего? Ну нет, такая жизнь — не для него, Семьюнки.

Тем часом игумен продолжал:

— Как сведали о смерти князя Юрия, поднялись в городе посадские. Дома суздальцев поджигали. Загородный Красный двор спалили такожде. Хоромы сына Юрьева Василька пожгли тож. Много лиха створили.

Игумен вздохнул, перекрестился, заключил скорбно:

— Ох, грехи тяжкие!

— Мне бы, отче, как ни то в город пробраться. Князь Ярослав велел мне одного боярина повидать, — промолвил Семьюнко. — И девку одну сыскать надлежит.

— Бог даст, сыщешь. Дела свои створишь. И мой тебе совет — вборзе в Галич ворочайся. Не тихо тут.

...Два дня провёл Семьюнко в Печерах. Вкушал трапезу с братией, отстаивал на молитве службу, а душа рвалась отсюда, из монастырской ограды, в мир. Хотелось отыскать Параску. Как-никак, выходила его девка, излечила от тяжких ран под Владимиром. Одного было жаль: золота ему теперь никто из скотницы не отсыплет. Прахом пошло обещанное приданое.

На Красном дворе, куда он приехал, когда мало-помалу утихли бушевавшие страсти, царило запустение. Одни головешки вокруг дымились ещё, да тын был повален и разбит, да чернели остовы муравленых печей. И лежали трупы неубранные. Вот дружинник суздальский — не в чистом поле в схватке с врагом обрёл он свой конец — видно, задохнулся в дыму. А вот жёнка, лицо обгорело, и не признать.

Среди мёртвых обнаружил Семьюнко и невесту свою. Лежала Параска на спине, с удивлённым и полураскрытым ртом. Тело её тоже обгорело, от платья остались одни лохмотья, из разорванных окровавленных мочек ушей были выдраны серьги.

«Вот меня спасла, а сама не убереглась, голубушка, сгинула», — Семьюнко обронил скупую слезу.

Он послал за подводой в монастырь, отвёз её за город, вместе с монастырским служкой выкопал на круче над Днепром могилку и схоронил несчастную под высокими зеленеющими липами.

«Да, славная у меня вышла свадьба», — горестно вздыхал отрок, водружая над могильным холмиком простой деревянный крест.

...Тело Долгорукого положили в гроб в ограде церкви Спаса на Берестове, где ранее была упокоена его сестра Евфимия. Не хотели киевляне и после смерти даже видеть ненавистного всеми владетеля в своём граде.