Олег Яковлев - На златом престоле

Старый Творимир ползал перед Семьюнком на коленях, дрожал от страха, то лепетал жалобно, молил о пощаде, то взрывался истошным криком.

— Бес попутал меня, отроче! Думал, Иван — человек! Князь! А он — холопище дрянное! Разбойников ентих привёл нам на голову! Я его, Семён Изденьевич, вот те крест, словить хотел, да не успел! Сбежал от меня Иван, сиганул с Понизья, яко заяц! Весь город обшарил, не сыскал его нигде! Сбёг в ночь, видно, неладное почуял! И дружок еговый, Нечай-сотник, такожде сбёг... Ранее ещё. Холопов посыла! расправиться с ним, дак не вышло. Искусен в деле воинском, ворог! Побил холопов моих... Неповинен аз! Прости!.. Я князю Ярославу верно службу нести буду!

Извивался кучельминский посадник у ног Семьюнки, словно змея, едва не вытер седой бородой пыльные постолы [242] Постолы (поршни, калиги) — обувь, гнутая из сырой кожи, либо из шкуры с шерстью. княжьего отрока. Противно было смотреть на его кривляния, слушать его вопли и жалобные стоны.

— Встань ты! — не выдержав, прикрикнул Семьюнко. — Ведаем, как ты князю Ярославу служишь! Ворота Кучельмина настежь ворогу отворил!

— Бес попутал меня! — бил себя в грудь Творимир.

Семьюнко не выдержал, кликнул двоих дружинников, стоявших за дверями горницы.

— Рагуил! Ольша! Взять боярина сего! В поруб его! На хлеб и воду! После порешу, как с ним быти!

Творимир неожиданно успокоился.

— Погоди! — сказал, жестом останавливая суровых воинов. — У меня... У меня ведь и серебришко водится, и посуда многоценная, и чаши злащенные с самоцветами имеются! Сколько вам всем надобно, всё дам! Потом... — Он лукаво подмигнул Семьюнке. — Дщерь у меня есть. Еже что, пришлю её к тебе. Красовитая девка, и в утехах сладких умелая!

— До чего ж дошёл ты, боярин! — с сокрушением потряс копной рыжих волос Семьюнко. — Дочерью родной торгуешь! В блудницу, в бабу дорожную её превратил! Она у тебя с Берладником переспала, а теперь, выходит, мне её сунуть хочешь. А завтра, скажем, угры придут, так ты им её подложишь? Да, Творимир, не ведал я, что сволочь ты этакая! А богатство твоё мы и так возьмём. Верно ведь, други?!

— Знамо, тако, — пробасил рослый чернобородый Рагуйло.

— Да как же... Как же се! — Творимир затрясся от возмущения. — Да как вы... Я всю жизнь копил... Я — боярин! — выкрикнул он, чуя, что никакие уговоры не действуют и следует ему ожидать самого худшего. — Как ты, отрок простой, голь перекатная, меня судить можешь!

Откуда и взялось у посадника столько спеси! Вроде только что ползал по полу, молил о пощаде, а теперь говорит о своих правах и смотрит на Семьюнку с презрением, как тысячу лет назад родовитый римский патриций взирал на плебея.

— Вот что, други! — В зелёных глазах Семьюнки зажглась, заискрилась тяжкая, лютая ненависть. — Повесить немедля вон на том дубу у окошка переветника сего! Хватит с ним возиться, хватит гадости его слушать нам!

Выволокли яростно сопротивляющегося Творимира дружинники во двор, подготовили крепкую пеньковую верёвку, укрепили её на толстом суку. И вот уже болтается переметчик в петле. Из окна на нижних сенях видел Иван его ноги, обутые в украшенные золотым узорочьем зелёные сафьяновые сапоги.

«Сапоги взять бы! Пригодятся! Может, мне бы подошли как раз, — со вздохом глянул Семьюнко на свои порядком истоптанные дорожные постолы. — Господи, да что я — берладник лихой! С мертвеца стану стаскивать! Как токмо и мысли такие в голову лезут! И без того всё именье его заберу!»

Ещё раз глянул Семьюнко на висящего в петле Творимира. Синим сделалось лицо боярина, язык вывалился изо рта, каким-то нелепым казалось его грузное вытянувшееся тело. Почему-то жаль стало Семьюнке этой погубленной жизни. Качнул он головой, подумав, что, собственно, того ведь и добивался, чтоб Творимира сгубить, а именье его присвоить без помех. Тем паче что князь был не против. И всё-таки жалость к убитому охватывала душу. Думалось уже: может, пощадить следовало этого несчастного старика?! Сидел бы он себе под замком, доживал бы век свой, гнил потихоньку. Потом, глядишь, выпустил бы его Ярослав, простил бы.

Что опять за мысли глупые!

Отбросил прочь Семьюнко жалость. Вышел во двор, велел ратникам готовить коней.

«Поеду, сёла Творимировы погляжу», — решил он.

...Змейкой петляла между длинными пологими увалами дорога. Вот и Сирет проблеснул впереди, узкий, быстрый, как почти все стекающие с Карпатских гор реки. Вот и село видно. Крыты соломой крыши мазанок, плетнями огорожены дворы. Подъехав ближе, понял Семьюнко, что село пусто. Ни петухи не кричали, ни собака из подворотни не лаяла, ни корова не мычала в стойле.