Олег Яковлев - На златом престоле

— Башкорд и Турундай — враги наши! Одним мечом булатным можно укоротить их злобу!

— Жизнь их — война, достаток их — от набегов на русские земли. Мирно они не живут. Им невыгоден мир, — считал боярин Молибог.

Ёмко и грубо выразил общее мнение Гаврила Бурчеевич, сын воеводы из Понизья, родственными узами связанный с одним из половецких колен:

— Говно он, Башкорд сей!

— Стало быть, воевать? — Ярослав ещё раз обвёл вопросительным взором палату и всех собравшихся в ней.

— Воевать! — пробасил Святополк Юрьевич. — Дружина готова! Хоть сейчас в сечу!

— В сечу, — задумчиво повторил Осмомысл. — Сечей одной не обойдёшься. Откуда знать, куда они придут, в какое место ударят? Городки надо крепить. Ты, Гаврила, поезжай в Ушицу, возьми с собой сотню ратников. Ты, Щепан, ступай в Коломыю. Тебе, Тудор, дорога в Теребовлю. Сам же я в Межибожье отъеду. Да, и волынских князей об угрозе половецкой упредить следует. Если что, подсобили бы.

Совет был окончен. Разошлись бояре, и тогда только, оставшись один, тяжко вздохнул Ярослав. Ничего не ладилось с Давидовичем и с Берладником. А тут ещё эти половцы. И как бояре многие себя поведут? А простой люд? Знает он, любят Ивана на Галичине, песни о нём слагают. Отца, князя Владимирка, токмо боялись. Страшен был, лют в гневе, жесток. Страхом и держал всех в повиновении. Богатое оставил ему, Ярославу, отец княжество, да вот души людские, как ни крутился, в свою сторону не обратил. И могут сейчас эхом откликнуться прежние отцовы казни в Галиче и в Свинограде. Пойдёт ли за ним, Осмомыслом, земля? Этого он не знал и сильнее всего боялся, что откачнёт она от него, что встанут на сторону Берладника галицкие низы.

Смута царила на душе. И чтоб хоть как-то приглушить её, приказал Ярослав седлать коня.

...До Межибожья было порядка ста пятидесяти вёрст. Неслись по зимнему шляху, по уже начинающему таять снегу. Скоро наступит распутица, и Ярослав спешил, торопил дружинников, с тревогой взглядывал на серое затянутое тучами небо. То вдруг начинал сыпать мокрый неприятный снег, а то солнечный луч, пробив дорогу сквозь пелену облаков, ударял резко, вышибал из глаза непрошенную слезу. Холодный ветер бил в лицо, свистел в ушах. Мимо проплывали дубовые и буковые рощи, по мосткам или по льду одолевали всадники маленькие речки, густой сетью изрезавшие подольские холмы и долины. С холма на холм, вверх — вниз, через броды, через хутора и городки сторожевые, обнесённые деревянными стенами с башнями, стрельницами, зубчатыми коронами наверху, с воротами из кованой меди, мчалась Ярославова дружина.

Вот Теребовля показалась, наконец, впереди. Величественная крепость раскинулась на высоком берегу Серета, у слияния его с речкой Гнезной. Здесь более полувека назад сидел на княжении несчастный Василько Ростиславич, двухродный дед Ярослава, злодейски ослеплённый врагами во время яростной борьбы за власть. А где-то далеко за окоёмом, близ Свинограда, на Рожни поле, сходились рати, кипела сеча, и слепец Василько, потрясая серебряным крестом, кричал клятвопреступнику Святополку Киевскому: «Сей крест целовал ты в Любече, клялся, говорил: каждый да держит вотчину свою! А топерича преступил целование крестное! Да будет Бог свидетелем правды моей!»

Тогда киевское войско было разбито и отступило на Волынь. Полвека минуло, и снова была рать в этих местах. Помнит Ярослав туманный мартовский день битвы под Теребовлей против Изяслава Мстиславича, помнит, как едва не уклюнула его лихая предательская стрела и как яро рубились галичане с киевской дружиной. Он той войны не хотел. Развязали её бояре, которые ныне или в бегах, или затаились в своих вотчинах. А многие и сложили голову в жаркой сече, о которой и вспоминать теперь не хочется. Четыре года прошло, вроде совсем немного времени, а сколько событий вместили в себя эти лета, и как всё поменялось! Новые враги ныне у Ярослава, новые союзники.

В Теребовле остановились на ночь, покормили коней, утром выехали уже на других конях, свежих и быстрых. И снова был долгий путь по зимнику, через холмы и броды.

...Избигнев уже пришёл в себя, понемногу ходил, хотя при каждом движении лицо молодого боярина искажала гримаса боли.

— Знахарь травами лечил. Быстро в себя пришёл, — коротко говорил он. — Уж думал, всё, на том свете. Ан нет. Жив покуда.

Осмомысл с жалостью смотрел на мертвенно-бледное, землисто-серое лицо друга, на повязки окровавленные у него на груди. Ругать посланника своего за рискованный поступок он не мог. Всё-таки старался Избигнев для него, да и не только. Для всей Галичины было б лучше, чтоб попал нынче Берладник к нему, Ярославу, в руки.