Осиротелой ротой Одинцова занимался сам батальонный командир. Когда очередь дошла до Берка, батальонный узнал его и горестно воскликнул, освещая лицо кантониста:
— Ну, куда я дену твой нос, скотина! Срам! Какое может быть равнение во фронте при таком носе, Вахромеев!
— Я!
— Что это за нос, а?
— Да, нос действительно…
— Что с ним сделать?
— С кем? С носом? Не могу знать, ваше высокородие. Хорошо бы нос покороче.
— Не с носом, дурак, а с Клингером.
— Да ведь если до арифметики дойдет, так роте нашей без Клингера конфуз. Его на чердак нельзя сослать…
— Ну, ладно! Ты, братец, держи нос во фронте как-нибудь поаккуратней.
— Слушаю, ваше высокородие, — ответил Берко и отошел облачаться в чистое белье.
К ночи батальон одели. И тут к батальонному с испугом подбежал Онуча и прошептал, дрожа:
— Ваше высокородие!
— Что? Едет?!
— Никак нет! Зорю забыли пробить!
— Что? — батальонный, как скошеный, упал на пару. — Зорю пробить забыли! Забыли зорю пробить! Где барабанщики?
— Порют, ваше высокородие!
— Пропал! Пропал! — простонал батальонный.
— Дойдет до ревизора — зорю забыли пробить, зорю!
— Ваше высокородие! Не убивайтесь! Еще на закате чуть брезжит красная полоска… Извольте сами взглянуть из окна. Прикажете сейчас зорю пробить! — утешал батальонного Онуча.
Зверь поднялся с нар и, подойдя к окну, увидал под сумеречной завесой неба как бы красную оторочку погасающей зари.
— Барабанщики, довольно! На плац — зорю бить… Роты, строиться к зоре!
Суматоха затихла. На дворе тревожно и грустно вскрикнули рожки горнистов и зарокотали барабаны.
Привычные звуки успокоили всех. После зори всем стало ясно, что ревизор не приедет ночью в батальон. Ротам приказали ложиться. Батальонный и ротные командиры покинули казарму. Больных и убогих вернули с чердака, так как морозцы по ночам ударяли еще порядочные и мальчишек хватило бы морозцем. Суетня и беготня с фонарями по батальонным дворам прекратились.
Напрасно капралы и правящие уговаривали кантонистов спать. Роты гудели ульем. Из этажа в этаж, из роты в роту шмыгали ефрейтора. Узнали, что Одинцова увез фельдъегерь. В четвертой роте собрались ефрейтора и капралы из всех рот на совещание.
Перед каждым инспекторским смотром кантонистам приходилось раздумывать одно и то же: заявлять или нет претензию, так как среди обязательных «пунктиков», изучаемых в проклятый день — пятницу, — был и такой, что солдат имеет право «заявить претензию», пожаловаться на свое начальство. Пример прошлых лет показывал кантонистам, что «пунктик» этот пустой: если претензия и объявлялась на инспекторском смотру, то виновное начальство отыгрывалось на пустяках, получая незначительные внушения и выговоры, а после отъезда ревизора обрушивало гнев на жалобщиков.
Об этом и напоминали старые кантонисты.
— Только вздрючат лишний раз, ребята, не советую заявлять претензию, — говорил Петров, — да и инспектор-то какой-то чудило: видано ли, ординарцев не принял!
— Тебе хорошо, Петров, ты своего достукался — в мастеровые выпускают, а нас еще сколько лет пороть будут! — возражали со стороны молодых кантонистов.
— Как претензия — так с каждым годом больше битья.
— Так это же есть геометрическая прогрессия, — отозвался Берко из-за спин ефрейторов, напоминая об уроках Фендрикова.
— Да тебе, Клингер, хорошо с генералом рифметику решать.
— Конец и этой рифметике. Ревизор-то, говорят, его распатронил вчистую! Подавай, говорит, друг мой, в отставку: одно — рифметику делать, другое — бригадой командовать!
— Уж очень обиды много на сердце. Если ревизор чудило, может быть, и выйдет что. Клингер, ты как на этот счет думаешь?
— Что мне думать, если я не ефрейтор.
— Ладно ломаться. Захотел бы — давно бы лычки нашили [28] Знак отличия ефрейторов в виде нашивок на погонах.
. Говори.
— Товарищи, тут есть выход. Нельзя говорить? А кто сказал, что нельзя молчать?
— Как же молчать? Ну, если инспектор скажет: «Здорово, ребята!»
— А мы себе молчим.
— А он спросит: «Почему не отвечаете?»
— А мы себе молчим.
— «Не имеете, — скажет, — претензии?»
— А мы себе молчим. Он-то поймет, в чем дело! Он спросит офицеров: «А о чем же они молчат, будьте любезны мне сказать!».
— А они тоже молчат себе?
— Ну, и что же? «Если вы, — скажет им, — молчите, то я буду смотреть». И везде пойдет смотреть: в бане, в кухне, в погребе, на чердаке.
— Много он там увидит!
Читать дальше