Анастасия Туманова - Отворите мне темницу

В это время со стороны острога, покрыв треск горящих брёвен и рёв сотни мужских глоток, прилетел пронзительный и долгий свист. Кострома разом погасил ухмылку, встрепенулся:

– Пора, крещёные. Прощайтесь.

Все разом поднялись. Из кухни прибежала Меланья, и они крепко обнялись с Устиньей.

– Устька, я вам там и сухарей… и сольцы… и крупки… Котелок махонький, но справный, долго послужит… Ох ты, матыньки, да ты хоть весточку подай, когда доберётесь!

Братья Силины встали, переглянулись. Шагнув к Лазареву, поклонились было в землю, но инженер, сердитой гримасой отменив поклоны, поочерёдно облапил сначала Антипа, потом – Ефима.

– Что ж, мужики, – прощайте! Даст Бог, всё будет хорошо! Антип, для меня было честью с тобой работать. Ефим, а ты свой норов бешеный всё-таки придерживай иногда! Впрочем, тут не мне тебя судить… сам грешен. Обнимемся лучше!

– Эх, Василь Петрович… – Ефим крепко стиснул плечи Лазарева. – Всем бы Господь таково начальство посылал – на земле давно б рай начался!

– А с хмельным вы всё же аккуратность наблюдайте! – сурово напомнил Антип. – Ведь сколько вовсе людей добрых через это пропадает! И Малашка вас бросит, коль сопьётесь!

– И нипочём, Антип Прокопьич! – серьёзно возразила Меланья. – До гробовой доски я поклялась! Коли хмельным грешить станет – стало быть, крест мой таков… а от слова я не отказница!

Лазарев покраснел, неловко усмехнулся. Хотел было сказать что-то, но, взглянув на стоящего рядом Иверзнева, который молча, безотрывно смотрел на Устинью, не смог выговорить ни слова. «Да ведь Миша влюблён в неё!» – вдруг отчётливо и ясно понял он. – «Влюблён, это видно… как можно было сразу не догадаться?»

– Что же, Устя… вот, стало быть, и всё? – ровным голосом спросил Иверзнев. – Мы, верно, не увидимся с тобою больше никогда?

– Господь милостив, Михайла Николаевич. – по бледному лицу Устиньи бежали слёзы. – И слов у меня недостанет отблагодарить вас за всё. Что грамоте выучили… что научили всему… что… Ох, да что ж говорить-то! Я вам тетрадию свою на столе оставила. Мне ни к чему, всё в голове и так есть, да и тяжесть лишняя в пути будет, – а вам сгодится. Пошли вам Господь… Недолго уж осталось. Через год в Москву воротитесь, вот тогда и… – не договорив, она тихо, чуть слышно расплакалась в пригоршню. Иверзнев шагнул было к ней – но, наткнувшись на недобрый, тяжёлый взгляд Ефима, остановился. Взял мокрую от слёз руку женщины, бережно поцеловал её. Хрипло сказал:

– Я никуда не поеду отсюда, пока не получу весточки от те… от вас. Помни это. А теперь – с богом!

У высоких заводских ворот – никого. На толстых, в обхват, кольях плясали рыжие отсветы пожара. Шесть теней неслышно проскользнули к чуть заметной калитке. Сразу же рядом выросла бесформенная фигура солдата.

– Кострома?

– Кузьмич?

– Ну, слава те, Богородица… Уж, думал, не дождуся! Живо давайте, крещёные, покуда начальство не очуялось… Устя Даниловна, и вот кто ж мне теперь прострел-то лечить станет?

– Малашка сделает, Кузьмич. Я её научила, мазь оставила… Спаси тебя Господь!

– Ступайте, ступайте! Бог в помощь… И поспешайте подале отойти! Сегодня-то навряд ли, хватит без вас начальству заботы, а вот завтра беспременно спохватятся!

– Знаем, Кузьмич. Спасибо. Прощай.

Тени выскользнули за калитку – и старый солдат поспешно запер её на тяжёлый засов. Не оборачиваясь, сказал:

– И ты, Иваныч, на место ворочайся. Мне лишнего бою на спину на старости лет тоже не надобно. Не забыл ли должок?

Вор усмехнулся. Молча протянул солдату звякнувший свёрток (Кузьмич так же молча принял его) и растворился в сырых потёмках – как не было его.

Сентябрь пришёл в Москву тихий и такой тёплый, что диву давались даже старики. О наступившей осени можно было догадываться только по буйству золота и багрянца в садах да по ранним сумеркам. На улицах Замоскворечья пахло грибами и яблоками. Дети носились босиком по лужам, и их весёлые крики звенели над крышами до глубокой темноты. Все ставни в домах стояли раскрытыми, и в комнаты беспрепятственно проходило последнее ласковое тепло, пронизанное свежим и сладким яблочным духом.

Ворота дома графини Беловзоровой на Остоженке стояли открытыми настежь. Калитка тоже была отворена, и по мощёной дорожке в глубь сада, к дому, проходили гости. Нынешним днём в доме графини проводилась открытая для всех желающих выставка молодой художницы Варвары Зосимовой. В столовой предлагали чай и пирожные, беспрестанно кипел самовар, горничные подавали чашки. Но большинство гостей, поблагодарив, проходили мимо угощения и устремлялись в большие, светлые комнаты, где были развешаны и расставлены полотна.