Анвер Бикчентаев - Орёл умирает на лету

— Остался бы я жить среди ромашек.

Бабай, то и дело покрикивающий на кобылу, хмурит брови и поворачивает голову:

— Мудрый бездельник хуже работящего дурака.

Я вздрагиваю, точно ударили хлыстом — я не хочу быть бездельником...

...Отец был громадного роста, лицом напоминал цыгана: черные живые глаза, длинные волосы. Я любил кататься на его спине. А особенно мне нравилось слушать сказки о богатырях. Отец рассказывал их по вечерам, когда на улице шел сильный дождь или бушевал буран. Однажды отца принесли на руках, и уже никогда отец не рассказывал больше сказок. Я помню слезы матери.

— Его жизнь отняли баи, — говорила она, ласково обнимая меня и пряча от меня заплаканные глаза...

...Но это, оказывается, не слезы, а брызги водопада. Я бросаюсь к воде, так мучает жажда. И вдруг перед моим взором вырастает полынья. Невидимая сила бросает меня в черную пасть реки. Я невольно вскрикиваю...

Снова слышу я бас доктора:

— Вот и чудесно, теперь ему нужен покой.

Я, видно, отлежал ногу, болит правый бок, но не хочется повертываться. Из окна падает ровный свет, принося покой».

«20 декабря 1942 года.

Меня выписали из лазарета. Я шел медленно, жадно вдыхая холодный зимний воздух. Мягко светило багровое солнце. Я радовался тому, что снова возвращаюсь в роту, к товарищам, и незаметно для себя ускорял шаги. Чем ближе я подхожу к лагерю, тем мучительнее представлялась встреча с Матросовым; в душе все еще оставалась какая-то горечь.

Я с волнением открыл дверь и остановился у входа, ослепленный темнотой, царившей в землянке. Когда глаза привыкли к сумеркам, я сделал шаг вперед и снова растерянно остановился: около погасшей печки спиной ко мне сидел Матросов. Он даже не повернул головы. Я был еще больше удивлен, когда заметил, что Матросов горестно молчит, низко опустив голову.

Ничего не понимая, я остановился позади него. Он повернулся, с усилием улыбнулся.

— Мое место кто-то занял, — проговорил я, снимая полушубок и чувствуя, что говорю не то, что надо.

Саша взглянул с примирительной улыбкой.

— Потеснимся.

Внезапно меня охватили угрызения совести. У Саши горе... а я беспокоюсь о месте. Я решительно шагнул в сторону Саши и тихо спросил:

— Что случилось?

Матросов вместо ответа протянул письмо, задумчиво отозвался:

— От злости, что не на фронте. Отомстить не могу...

Я узнал почерк Лиды. «Все родные в Ленинграде погибли...» — писала девушка.

Саша вытер тыльной стороной ладони глаза и прошептал:

— А если, Рашит, проситься на фронт? Откажут?

Я, глубоко вздохнув, отрывисто сказал:

— Не имеют права! Будем проситься вместе.

Сказано — сделано. Сели писать рапорты и вечером вручили их командиру отделения, а он направил их по инстанциям, как требовал того устав».

«22 декабря 1942 года.

Прошел слух, будто бы на фронте какой-то Панкратов, не то офицер, не то солдат, закрыл грудью вражеский пулемет.

Сперва Саша и не обратил, кажется, на мои слова никакого внимания. Лишь сказал:

— Умереть каждый может.

Но вечером он опять вернулся к этому разговору.

— Разве у него гранат не было? Чего же он не дрался до последней возможности?»

«23 декабря 1942 года.

Из колонии переслали письмо Гузель.

«Прощай, — пишет она. — Такая я уж невезучая».

Что еще приключилось с тобою, Гузель? Как тебе помочь? Надо сегодня же ей написать... Может, подать телеграмму?»

«28 декабря 1942 года.

Преграда — это мы.

Я, Саша, Гнедков и Саржибаев. Уральские полки, сибирские дивизии, башкирская конница, татарские джигиты, мужественные чуваши, отважные марийцы...

Мы — резерв России. Нас ждет фронт.

Впереди меня пройдет мое горе, а за мной — моя тень, моя месть!»

«8 января 1943 года.

Саша мне показал свое письмо.

«Добрый день, тетя Таня!

Пишу письмо из военного училища. Я вам не писал так долго потому, что не был еще окончательно зачислен. Вот сейчас я настоящий курсант, о чем и тороплюсь сообщить. Начали учиться, будем специалистами, а какими — не имею права сообщать. Сами знаете — военная тайна.

Пока ничего особенно не произошло. Рашит немного болел, теперь вернулся в строй. Часто с ним вспоминаем про ваши вкусные пирожки.

Целую крепко Лиду. А вы, тетя Таня, после ее окончательного выздоровления, возьмите ее к себе. Я очень прошу об этом.

Передайте всем привет. Ваш Саша Матросов...»

Учеба проходила напряженно. Все меньше времени оставалось на отдых. Все реже удавалось выпросить у старшины гитару. Но если выпадал свободный вечер, то в маленькую землянку собирались со всей роты. Эти вечера очень напоминали ребятам вечера в уфимской колонии.