Вальтер Флекс - Странник между двумя мирами

Мы заговорили друг с другом в железнодорожном вагоне. Он сел напротив меня и достал из ранца стопку зачитанных до дыр книг: томик Гете, Заратустру и полевое издание Нового Завета. «И что, они все уживаются между собой?» — спросил я. Он посмотрел на меня умным и уже не таким воинственным взглядом. Потом он засмеялся. «В окопе даже самым разным умам пришлось подружиться. Книги в этом отношении ничем не отличаются от людей. Они могут быть настолько разными, как им вздумается — они должны быть только сильными и честными и уметь утверждать себя, в этом залог лучшей на свете дружбы». Я листал, не отвечая, его сборник стихов Гете. Другой товарищ посмотрел на нас и сказал: «Когда я уходил на фронт, я тоже положил себе в ранец эту книгу, но разве здесь когда-нибудь находится время, чтобы читать?» «Когда мало времени на чтение», — сказал юный студент, — «в этом случае нужно учить наизусть. Этой зимой я выучил наизусть семьдесят стихотворений Гете. Теперь эти стихи всегда со мной, когда мне этого захочется». Он говорил легко и свободно, в его словах совершенно не было налета самолюбования и учительского тона, но его непосредственная и уверенная манера говорить о важных и глубоких вещах невольно заставляла всех слушать его. Его слова были такими же ясными, как и его глаза, и по каждой живой и честной фразе можно было видеть, какое дитя разума говорило с нами.

Разговоры в железнодорожном вагоне коснулись задач на ближайшее будущее. Нам предстоял период обучения. Обсуждали все то, что мы должны были усвоить за короткое время — кому-то это показалось слишком много, кому-то слишком мало. «Командиру взвода не обязательно быть стратегом» — утверждал один. «Быть лейтенантом — это значит умереть ради твоих людей. Если ты настоящий мужчина, тебе нужно будет научиться лишь немногому, это дело техники». Тот, кто говорил так, был честен, и он некоторое время спустя сдержал свое слово в Царстве Польском * (прим. пер.: территория в составе Российской империи), однако его неуклюжая и вспыльчивая манера речи часто заставляла его говорить не к месту громкие слова, что часто при всем его красноречии делало его жертвой дружеских насмешек. И сейчас его слова упали тяжелым камнем посреди непринужденного разговора. Но Эрнст Вурхе без труда поднял камень, и в его руках он превратился в хрусталь. «Быть лейтенантом это значит подавать пример своим людям» — сказал он. «И смерть — всего лишь часть этого. Показать своим людям, как нужно умереть — это умеют многие, и то „Non dolet“ * (прим. пер.: лат. „не больно“), которым римская женщина показывала своему нерешительному супругу, какой прекрасной и легкой бывает смерть, эта фраза подходит мужчине и офицеру еще больше. Но все же лучше подавать пример своей жизнью, а не только смертью. Это и тяжелее. Совместная жизнь в окопах была для нас, наверное, лучшей школой, и никто не сможет стать настоящим командиром, если он не был им уже здесь».

Вскоре после этого поднялся оживленный спор о том, легко ли завладеть мыслями и чувствами простого человека. Некоторые терпели неудачу при любых попытках воспитания и чтения наставлений и всегда оставались белой вороной среди всех остальных. Многое из того, что обсуждали тогда, забылось со временем. Оно стерлось из моей памяти на фоне того, что рассказал юный студент. «Большие ребята» — сказал он, смеясь, «они как дети. Бранью и запретами многого не добьешься. Нужно, чтобы они тебя любили. Игра, в которой ты сам не участвуешь, это ненастоящая игра. Когда нас было восемь человек в блиндаже, каждый из нас пытался добиться успеха у других грязными шутками. И некоторое время это служило им прекрасным развлечением. Но там был еще один, социал-демократ из Бреслау * (прим. пер.: польск. Вроцлав, столица Силезии), мой хороший друг; он всегда первым замечал, когда я выходил из игры. „Эрнст, дружок, и ты тоже спишь?“ — спрашивал он каждый раз, и мы оба знали, что его шутка совершенно дурацкая. Я только бурчал: „Отстань“, или что-то вроде того. Они хорошо понимали, когда мне было не до них, и им это не нравилось. Проходило не так много времени, как кто-то рассказывал историю, над которой я тоже смеялся. И тогда для них наступало самое веселое время».

Он рассказывал это таким простым языком и с таким обаянием делился радостным воспоминанием, что невольно чувствовалась его сила, которая завоевывала и грубые, и чуткие сердца. Я хорошо понимал этих «больших ребят», которые «его любили», и которым не нужен был смех без его участия. Много позже, в лесах Аугустово, он порой давал мне читать письма его старых товарищей, которым он сам прилежно писал. Среди них было и письмо этого социал-демократа из Бреслау. Оно начиналось со слов «Дорогой господин лейтенант», и весьма неожиданно среди всех новостей появились следующие строки: «С тех пор, как вы уехали, наши разговоры не стали лучше. Над многими шутками вы бы не посмеялись, и мы бы тогда тоже не стали смеяться над ними». Даже в Германии, вероятно, не так много офицеров, которым пишут такие письма…