Семён Шуртаков - Вершина Столетова

Илья не помнил, сколько времени продолжалось это счастливое забытье. Очнулись они, когда в углу комнаты, где стояла кровать, уже начали скапливаться сумерки. На стеклах окон багровыми отсветами переливался угасающий закат. С улицы доносился беззаботно счастливый детский смех.

— Пора собираться, — грустно сказала Тоня. — А то опоздаем.

Илья ничего не ответил. Он ждал, что Тоня скажет еще. И Тоня, должно быть, тоже знала, чего ждет от нее Илья.

— Помнишь, Илюша, ты сказал — это в первый же день, как я сюда приехала, — ты сказал: поживешь — привыкнешь…

— Вижу, что не привыкла.

— Ну, что мне перед тобой кривить… Ольгой мне не стать: и веры такой у меня нет, и терпения не хватит. А Полиной Поликарповной не хочу… Ты не сердись, Илюша. Я тебя очень, очень люблю и буду ждать. Приезжай. Ты приезжай.

Илья молчал. Он все еще не знал, что ей ответить. Самое простое — это сказать, что она неправа, что у нее узкое, аршинное понимание счастья… Нет, он не будет говорить этих ничего не значащих слов.. Он еще раз обнял Тоню, еще раз поцеловал в горячие влажные губы.

— Пора!

Тоня причесалась перед зеркалом. Илья взял ее чемоданчик, и они вышли.

До станции было с полчаса ходу.

Вот и вокзал с его шумом, толкотней, давкой у билетных касс. Люди пьют газированную воду, едят мороженое и снова пьют. А паровозные свистки, время от времени доносящиеся с перрона, как бы подогревают и без того спешащих пассажиров: а вдруг наш пришел!

По Тониной студенческой книжке Илье удалось получить билет довольно быстро. Но пока он выпил воды, а Тоня съела мороженое, пока вышли на перрон, уже прибыл поезд.

Тоня села в вагон, открыла окно, и станционный колокол прозвонил отправление.

Последняя минута! Как много хочется сказать, бывает, в эту минуту, как пристально смотрят в глаза друг другу люди, которым предстоит расставание, а они так и не сказали главного!.. Вот часто-часто вытирает платочком глаза старушка, словно хочет последний раз наглядеться на сына — лейтенанта, улыбающегося из окна, а слезы не дают ей; а вот неловко мнут руки и онемело молчат парень и девушка, справа от Ильи… Тоня тоже хочет что-то сказать ему, но поезд уже трогается. У нее перекосилось лицо, дрогнули губы, а поезд уносит ее дальше и дальше.

Простучал последний вагон. Ссутулившись, как от ноши, Илья пошел прочь.

Темнело. В ремонтных мастерских, мимо которых проходил Илья, зажгли свет. На небосклоне появились первые робкие звезды.

«Она не привыкла. А ты?..» И зимой и по весне, когда Илья думал о своих семейных неладах, он думал больше всего о Тоне. О себе чего думать: поступил он правильно, и была одна забота, как убедить в этой правоте и Тоню. В последнее время мысли о Тоне все чаще вытеснялись мыслями о самом себе: так ли уж правильно он поступил, если дело может кончиться развалом семьи? Правда, спрашивал он себя об этом еще и зимой. Но тогда сам же себе бодро и отвечал, что, если, мол, семья распадается от первого же испытания — значит, это не прочная семья. Испытания проверяют и закаляют людей, и разве житейская мудрость состоит в том, чтобы обходить их?.. Сейчас он глядел на все это по-другому…

Пусть ты обжился здесь, попривык. Пусть и жизнь здешняя, и работа тебе в общем-то правятся. Даже, допустим — допустим! — ты стал нужным здесь. Все равно: надо ли было рубить сплеча да сгоряча?!

Вон ведь, как непросто все получается-то! Сам никак не разберешься, а хотел, чтобы Тоня разобралась… Эх, Тоня, Тоня! О чем ты там сейчас думаешь, Тоня?

Илья обернулся в ту сторону, куда ушел поезд, но за темнотой, кроме силуэтов вокзальных зданий, уже ничего не было видно.

Из ворот мастерской вышел, должно быть, только что отремонтированный трактор. Свет фар скользнул по дороге, перерезал ее, затем веером начал забирать в сторону. Развернувшись, трактор пошел обочиной, освещая путь себе и шагавшему рядом Гаранину. У машины белая полоса света была узкой, а чем дальше вперед, тем расходилась все шире и шире.

Поля выглядели непривычно плоскими, полураздетыми и оттого немножко грустными. Оставалась еще невыкопанной картошка, да белел на дальних от села участках овес, остальное было скошено и убрано. Щетинистое жнивье печально шелестело под ногами и, примятое, оставалось лежать на земле не выпрямляясь. На изволоке бархатисто чернели широкие ленты поднятой зяби: землю уже начали готовить под новый урожай.

Недалеко от плотины работал новый, недавно полученный трактор. Михаил остановился, чтобы еще раз посмотреть в работе новую машину.