Семён Шуртаков - Вершина Столетова

— Н-да… Такова жизнь.

…Даже образцовый учет и то поставили не столько в заслугу, сколько в вину. Много бумаги, видите ли, изводится. А того опять же не знают, что из областного управления шлют по десять, а иной раз по тридцать депеш в день, и на все требуют срочного ответа. Попробуй ответь, если учет будет вестись спустя рукава… В заключение Гаранин назвал его человеком без загляда вперед и сказал, что это для руководителя — любого: большого или малого, — не годится. Такой человек может быть даже неплохим работником, но всегда будет плохим руководителем… Выходит, что ж, и в самом деле не на руководящую, а на рядовую подаваться надо. И тише и спокойней… Обидно! Ах как обидно!

— Мое положение, Виктор Давыдович, куда плачевней вашего, и то не спешу отчаиваться. Как говорят французы: в конечном счете все идет к лучшему в этом лучшем из миров.

«Зря храбришься, старик. Уж кто-кто, а я тебя знаю».

— И куда же думаете направить свои стопы отсюда?

— Думаю, куда-нибудь в Заволжье.

— Вы от воды, как черт от ладана, бежите, — невесело пошутил Виктор Давыдович.

Николай Илларионович коротко хохотнул:

— Убеждения, дорогой коллега. А убеждения нельзя сменить так же легко, как меняют перчатки или шляпы.

— А если вода появится и там?

— Ну, это будет, надо полагать, не скоро.

— Как знать!

Виктор Давыдович хлопнул ладонью по заглушке, и самовар сменил свою заунывную песню на бравурную, почти веселую. Из палисадника сквозь открытые окна в комнату просачивалась темнота и оседала по углам, за шкафом, за диваном. Пролысина Николая Илларионовича из розовой стала красной.

«А ведь старик пьян. Это только кажется, что он трезвый, а он уже давно упился… Коллега! Давайте уж лучше без намеков, дорогой Николай Илларионович. Не так уж и одинаковы наши убеждения, не такие уж мы близкие друзья и соратники, если на то пошло…»

Николай Илларионович еще раз посмотрел на свет бутылку, аккуратно слил остатки в рюмку и выпил. С немым восторгом на лице посидел минуту, не закусывая, и стал собираться уходить:

— Пора. И так засиделся. Не хотелось оставлять вас одного в таком удрученном состоянии. Ну, а теперь-то, я вижу, вы несколько приободрились, воспрянули, так сказать, и… Правильно! Бодрость духа — главное. Только зря, очень зря прене… пренебрегаете. Что ни говорите, а рябиновка — прекрасная вещь! Привет Полине Поликарповне!

Николай Илларионович ушел, и в доме стало сразу тихо и темно. И от этой темной тишины на сердце Виктора Давыдовича сделалось еще тягостней.

Весь день прождал Илья Тоню, и весь день не покидало его чувство томящего беспокойства.

Сегодня Тоня уезжает. Чтобы без всякой спешки поговорить, проводить ее на вокзал, Илья не пошел на работу. Не пошел, как теперь ясно, зря: за делом все бы незаметнее время пролетело.

Илья прокурил насквозь избу, семь раз переложил с места на место книги, перечитал старые Тонины письма. Решительно никакого занятия уже нельзя было найти, и он вышел на крыльцо.

На улице не показывалось ни машины, ни подводы. Только ребятишки взапуски бегали по пыльной дороге, вздымая за собой плотные серые облачка.

По двору слонялся лопоухий, с лысинкой на лбу, теленок. Он внимательно принюхивался ко всему, что ему попадалось: к крапиве, обрубку дерева, к точильному камню, валявшемуся в траве. То, что на запах казалось ему наиболее вкусным, он лизал широким розовым языком. Полизал и точильный камень. А вот подошел к Илье и уставился на него откровенно-наивными глазами, как на невесть какую диковину. Постоял-постоял и пошел дальше.

Мимо дома, по травянистой тропе, пробежал Юрка. Он гнал впереди себя железный обруч и, поглощенный этим занятием, никого и ничего не замечал. Илья хотел окликнуть мальчишку, но раздумал: зачем, пусть себе гоняет обруч, это ему, наверное, интереснее, чем разговаривать или играть с большими. А к тому же теперь ему есть с кем играть.

Время тянулось медленно, бесконечно…

Приехала Тоня из Ключевского только под вечер.

— Словно нарочно — ни одной попутной машины. Пришлось на подводе…

Она на полуслове замолчала и крепко, изо всей силы прижалась к Илье. Илья подхватил ее на руки, положил на кровать.

— Отдохни с дороги.

И когда он держал ее в руках — маленькую, легкую, беззащитную, у него что-то дрогнуло в груди, словно бы соскочила какая-то защелка, и все, что было против Тони, — разом ушло. Осталось лишь желание вот так держать ее в руках и никуда не отпускать. И Тоня, конечно, поняла, почувствовала это — таким ясным светом засветились ее глаза, все лицо…