Бямбын Ринчен - Заря над степью

День и ночь грохотали огромные, в три обхвата, разрисованные барабаны — дун-дуп-дуп! Длинные медные трубы сипло ревели. Медные тарелки рассыпали вводящую дробь — цэмм-цэмм-цэмм, цм-цм-цм!

А когда все эти звуки стихали, слышались низкие голоса лам, которые, напрягаясь так, что лица их багровели, громко читали заклинания на санскрите — языке заклинаний. Они возносили молитву свирепому Гэсэр-хану.

Заходивших помолиться в храм грозного Гэсэр-хана простодушных кочевников охватывал трепет. Со всех сторон устрашающе таращились на них налитые кровью выпученные глаза идолов. Подняв мечи, они безжалостно расправлялись с врагами желтой религии и трона, они пожи-рали их и пили из их черепов дымящуюся кровь. И молящимся начинало казаться, что сотрясающие стены храма рев и грохот исходят из широко разинутых пастей страшных истуканов. Оскал их клыков в неровном свете множества лампад среди полумрака храма наводил ужас. Дети плакали на руках испуганных матерей, молившихся грозному повелителю духов. Грохот барабанов и рев лам заглушали плач детей. Казалось, что маленькие ротики открываются и закрываются в такт орущим в священном экстазе темнолицым монахам и сонму идолов с разинутыми в грозном рыке пастями.

Всех усерднее молился бывший казначей Ламын-гэгэна.

Казначей не смог дольше жить в обезлюдевшей усадьбе Ламын-гэгэна. И он отпросился в монастырь князя Далай Чойнхор-вана. Ламын-гэгэн отпустил его с наказом держать учеников в поклонении желтой религии и ждать лучших времен.

Уже будучи в монастыре, казначей узнал, что Ламын-гэгэна за его ревностные деяния на благо религии и ее верных сынов нечестивые отступники, бескосые, заточили в тюрьму.

"Завершил свои желания святой отец. Двор его опустел, его некогда богатый монастырь пришел в упадок, — грустно думал казначей. — Ну, погодите! Скоро, скоро переполнится сосуд грехов нечестивцев! Вынесут жертвенный "сор", и я удостоюсь великой чести выпалить из священной пищали самого Далай Чойнхор-вана, поднесенной им некогда Гэсэр-хану. И грозные духи сокрушат нечестивцев".

Медная труба смолкла. Ламы начали подниматься. Казначей торопливо подошел к стоявшей у статуи Гэсэр-хана старинной нищали. Шепча молитвы, он дрожащими руками засыпал мерку освященного пороха в честь поклонения ламам и еще мерку всыпал во имя святого учения. Третья мерка была засыпана в широченное дуло пищали, увешанной обветшалыми от времени хадаками, в честь поклонения Будде. И наконец, четвертая мерка пороха провалилась в дуло в честь поклонения сонму святых. Дуло этой пищали еще хранило темные пятна человеческой крови: ею когда-то князь освятил свое оружие.

Казначей туго-натуго забил пыжи и вдвоем с послушником потащил длинное тяжелое ружье следом за процессиен лам, направлявшейся на восток в сторону Улан-Батора.

Для церемонии жертвоприношения за монастырем была приготовлена большая груда сухих дров и жердей. Они были сложены шалашом и обильно политы жиром. Вот один из лам взял в руки громадный, увенчанный черепом треугольный "сор", сделал несколько движений ритуального танца и со всего размаха бросил "сор" в огонь. Нестройно захлопали выстрелы старинных кремневок и берданок. Перекрывая их треск, оглушительно прогремел выстрел из священной пищали Гэсэр-хана, направленной прямо на Улан-Батор, и казначей, обливаясь кровью, свалился замертво: старая пищаль не выдержала четырех зарядов и взорвалась.

Услышав оглушительный взрыв пищали, собравшиеся с тревогой спрашивали, что случилось. Когда стало известно о взрыве и о том, что погиб человек, все стали говорить, что такого не бывало за все время существования монастыря и что это дурной знак. И, так как не в обычаях у монголов кружить, как вороны, на месте несчастья, люди стали торопливо расходиться.

К месту, где происходило сожжение "сора", сбежались монастырские собаки. Из-под угольев угасшего костра они выгребли и стали есть не успевшие обгореть ритуальные фигурки из муки. Несколько послушников по приказу распорядителя монастыря пришли забрать труп казначея. Собака, подбежав к луже крови, лизнула кровь и завыла, подняв морду вверх. Остальные собаки, подлизав жир, впитавшийся в землю, подошли к ней, почуяли кровь и тоже завыли. За оградой монастыря на их вой отозвались другие собаки.

Проснувшись, Цэцгэ не сразу поняла, где находится. В темной юрте было слышно спокойное дыхание спящих. А ведь она только что ехала на рослом темношерстом верблюде, стремя в стремя с дедом Батбаяром. Значит, то был сон…