Николай Богданов - Великие дни. Рассказы о революции

И мне, ребята, стыдно сказать, но я стояла на коленях, крестилась и плакала, и мне очень все это нравилось — такое торжество, такое веселье… "Наверное, это очень хорошо, что прогнали большевиков, если столько батюшек идет в крестном ходе", — подумала я, крестясь, но, думая о большевиках, я вдруг представила этого черного Соломона. А вдруг с ним случилось что-нибудь плохое? И я беспокоилась, и желала ему только хорошего, и жалела, что он большевик.

На извозчике приехали с вокзала барин и барыня, и у них приколоты бело-зеленые красивые банты.

"Ну, здравствуй, большевичка… — сказал барин. — Как ты тут жила?"

Они прошли по всей квартире, проверили, всё ли на месте, и велели мне сделать большую приборку. Опять наняли горничную, откуда-то привели лошадей, пришел старик кучер. Все пошло по-старому, только как-то беспокойнее. По улицам стало ездить много генералов, попов, господ. Их называли "беженцы" — они бежали из других городов, где были большевики.

У барина часто собиралось много этих людей, — тогда приходилось один за другим греть самовары, не спать поздно в ночь.

Я продолжала жить как в дремоте, отчужденная от господ, но верная их слуга; но точно дремота эта стала тоньше, беспокойнее. И часто, когда у нас гости, я открою дверь из кухни, слушаю, как они жужжат часто это слово "большевики", злобятся, боятся… как тогда барин с барыней, но теперь их много, говорят они громко. И народ стал больше разговаривать; пойдешь ли на базар, по лавкам ли — и везде про войну, про порядки.

Рассказывают, как живут сейчас в России, в "Советской России", у "большевиков", чудно рассказывают: богатые будто должны сами работать, — скажем, улицы очищают от снега. Церкви закрыты, хлеба мало, армия себе начальников выбирает…

В церквах службы стали длинные, пышные, служат больше архиереи, поют дьяконы, тучные, голосистые, как трубы, — обещают второе пришествие, Страшный суд, и мне боязно: верно, жизнь как-то исказилась. А дедка, наш кучер, стал чего-то смеяться над попами. Он и раньше в церковь не ходил, и не постился, а тут и креститься перестал, ругает бога и богородицу, точно они ему пакость какую сделали, всё читает старые книги какие-то: "Природа и люди", "Вокруг света".

Раз поздней ночью, только разошлись наши гости и я домываю посуду, вдруг кто-то тихонько стучит в окно. Гляжу — за стеклом облик брата. Но весь он обросший, в городской одежде. Я ахнула — и скорее в сени, трясусь от холода, хочу, чтоб он вошел. Он не идет, просит: "Дай денег, дай хлеба…" Я знала, что он вернулся по демобилизации домой, но деревня наша была у красных.

"Как же ты здесь?"

"Я пошел в Красную Армию, попал в плен, меня хотели расстрелять, но я убежал. Дай хлеба, дай денег, я уйду".

"На… На… Ну, а зачем ты в Красную Армию? Мало навоевался?"

Тут он молча взглянул на меня, усмехнулся, опять помолчал и говорит:

"Ты, Анна, дура. Но объяснять некогда. Но первый год я запахал столько, что прокормлю всю семью. Землю по справедливости переделили, у помещика взяли. И мы эту землю не отдадим…"

Так сказал он, взял хлеб и ушел, и только его теплые губы точно остались на моей щеке.

Это меня встряхнуло. Еще делать против господ я ничего не умела, даже мысли такой не появлялось. Но господа мне что ни говорят, а я им не верю, я смотрю и думаю: "Сколько лет вместе живем, а они ко мне чужие. Да и я к ним тоже". И это не жаль. И все вспоминаю слова того Соломона. Я их очень хорошо запомнила, они не походили ни на какие слова, которые я слышала позже, но, вспоминая их тогда, я еще не понимала, какая в них сила и помощь.

Так прошло несколько недель, была уже зима, я вышла за дровами во двор — вдруг какая-то женщина идет от ворот прямо ко мне.

"Вы кухарка Снежковых?" — спрашивает она.

"Да, я кухарка Снежковых", — говорю и смотрю на нее: где-то я ее видела, но признать не могу.

"Вы меня не узнаете? Я встретилась вам в Совете. Помните, вы приходили к товарищу Соломону?"

И я сразу вспомнила: это была та румяная девушка, но сейчас она стала какая-то строгая и невеселая. И я очень ей обрадовалась и сразу вспомнила этого человека, цыгана, конокрада… И только хотела спросить о нем, как она говорит:

"Его убили на красном фронте".

И она рассказала мне все то, что я вам о нем рассказывала. И, слушая, я стала вдруг ужасно плакать… Я вдруг поняла, что это был самый хороший человек из всех, кого я знала. Самый хороший, самый лучший…

Так я узнала, что его убили.

Рассказчица замолчала, вынула платок, вытерла глаза, высморкалась и вздохнула. Ребята глядели на нее. Потом один, тот, который любил, чтоб все было досказано, спросил: