Николай Богданов - Великие дни. Рассказы о революции

Ленин немного призадумался и спрашивает своего соседа за столом:

— Есть тут керосин в Смольном? Можно достать?

А в это время поднимается еще один, голова у него в курчавых таких завитках, как у негра, и прямо весь не в себе, руками так и машет.

— Позвольте, — говорит, — Владимир Ильич, неужели нас выдвинули сюда, на аванпост истории, чтобы мы в такой ответственный, решающий для всего мира момент занимались проблемой бидона с керосином? Я просто не могу понять!

Сергеев струхнул было, но видит: Ленин ничего на всю эту грозу с молниями не отвечает, а как ни в чем не бывало пишет на своем блокноте, отрывает листок и говорит:

— Вот, товарищ, возьмите эту записку, найдите Петрова, и керосин будет выдан.

Рабочий Сергеев хотел поблагодарить душевно и от себя, и от своих товарищей, что, дескать, не зря надеялись, но видит, регламента на это нет. Вздохнул, головой наскоро покивал да и пошел.

И в дверях уж слышит, как он, Ленин то есть, при полной внезапной тишине говорит кому-то, верно опять тому курчавому:

— Да, нас поставили сюда не для устранения таких вот керосиновых мытарств, но в числе прочих проблем, представьте, и для этого тоже. А главное же для того, чтобы ни одна, пусть самая простая надежда трудового человека не осталась без нашей поддержки, ни одна, даже маленькая забота — без нашего внимания.

Услышал Сергеев эти слова, идет со своим бидоном по коридору, а сам думает: "Ого, а ведь дело-то тут куда поважнее моего керосина вышло!"

А керосин он получил в тот же день, во дворе в кладовке. И к своим вернулся не пустой. И все, начиная с часовых у ворот, были рады такому обороту этого совсем маленького, совсем незначительного дела.

1963

Все кипение революции сосредоточилось в Смольном. Здесь заседает II Съезд Советов России. Владимир Ильич Ленин провозглашает создание Советской власти! Этот исторический момент изображен на картине художника В. Серова.

О том, что Октябрьская революция была великим народным делом, я знаю потому, что сама участвовала в ней. Не являясь деятелями исторического масштаба, я и мои подружки (нам всем трем, вместе взятым, было тогда немного больше пятидесяти лет) участвовали в этих событиях наряду с тысячами и тысячами таких же незаметных людей. И потом всю свою жизнь, что бы с нами ни случалось, в минуты радости и в минуты горя, мы вспоминали о тех семи днях Октября в Москве как о самом значительном в жизни, о чем хочется рассказать детям и внукам.

Но прежде всего несколько слов о нас. В Замоскворечье, где мы учились на первом курсе Коммерческого института, нас называли "неразлучная троица" и знали по именам — Катя, Шура и я, Женя. Катя — круглолицая, немного веснушчатая и толстоносая, с коротко, как у мальчика, подстриженными волосами, в выпуклых очках. Она неплохо знала политическую экономию. Прочитав Ленина "Империализм, как высшая стадия капитализма", Катя взялась за "Финансовый капитал" Гильфердинга и потому пользовалась у нас особым уважением. Шура, высокая и тоненькая, выделялась тем, что едва ли не первая среди девушек стала носить мужскую косоворотку, которую туго затягивала тоненьким пояском. Ее подвижное лицо и синие глаза отражали всякое движение чувства, мягкие, кудрявые волосы были тоже подстрижены, но не так беспощадно, как у Кати, и как бы старательно Шура их ни причесывала, они всегда были взвихрены. Один товарищ говорил, что Шура похожа на северную деву из сказаний о Нибелунгах, и он же утверждал, что она очень талантлива, и предсказывал ей блестящее будущее. Пока же талант ее выражался в том, что Шура считалась в районе неплохим лектором по истории революционного движения. Историю же Парижской коммуны она знала так, как будто сама жила в ту эпоху.

Труднее всего говорить о себе. В нашем триумвирате я была младшая, и Катюха каждый раз, когда я представляла ей новый вариант хода мировой революции или же новую теорию личной жизни, после минутного оцепенения восклицала:

— Эх, Женька, легче, полегче!

А Шура добавляла, покачивая головой:

— Что поделаешь, у Женьки прыгающие мозги…

Мы были активистами Союза рабочей молодежи "Третьего Интернационала", — впоследствии он превратился в комсомол. Мы часто выступали на митингах нашего района, но нужно признаться, что больше всего времени занимала у нас беготня по городу. Мы буквально рыскали с одного собрания на другое и порою проникали на заседания "узкого масштаба", как выражалась Шура. По ее же выражению, мы свои мандаты "хранили в сердцах", что означало их отсутствие. Но мы уверенно считали себя неотъемлемой частью нарастающей революции и просто не могли себе представить, что нас могли бы куда-нибудь не пустить. Потому мы всегда были в курсе всех политических новостей. И тем обиднее было, что вести о том, что в Петрограде произошло и в один день победоносно закончилось восстание, которого с таким волнением мы все ожидали, пришли к нам неизвестно откуда. Во всяком случае, когда около полудня 26 октября наша троица явилась в районный комитет нашей партии, который помещался в верхнем этаже студенческой столовой, напротив института, там о взятии Зимнего, об аресте Временного правительства и о провозглашении Советской власти говорили уже как о совершившемся факте. Теперь понятно было, что очередь за Москвой, и мне на всю жизнь запомнилось, как изменила свой облик привычная, довольно чистая, но несколько затененная окружающими большими домами комната, в которой помещался районный комитет.