Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

Акелайтис даже раскраснелся от споров и еще более пылко заговорил:

— Величайший наш враг — это царь. Российские императоры, столковавшись с Пруссией и Австрией, растерзали польско-литовское королевство, лишили нас вольности, преследуют нашу веру и язык. Но долго так не может продолжаться. Нужно восстать. Поляки уже готовятся. Восстанем и мы. Франция и Англия нам помогут. Снова обретем свободу в польско-литовском государстве!

Но старики опять недоверчиво затрясли головами, Даубарас, доставая трубку и табак, возразил панычу:

— Кто его знает, барин, какая уж там свобода… Наши деды, помню, нам еще сказывали, как в том вольном панском королевстве барщину исполняли, а паны их розгами лупцевали.

Напрасно уверял Акелайтис, что теперь пойдет по-иному. Крестьяне стояли на своем: коли уж государство и власть будут панские, так нечего от них и ждать.

Возбуждая теперь крестьян против царя, Акелайтис чувствует себя неловко. Еще недавно, всего два года назад, когда царь посетил Вильнюс, он настрочил подобострастное приветствие: "Его величеству августейшему государю Александру Второму, самодержцу Всероссийскому, царю Польскому, великому князю Финляндскому и Литовскому". И надо было еще подписаться: "Горемыка из Литвы от лица своих братьев"!

Но с прошлого года из Варшавы и Вильнюса повеяли иные ветры. Царь грубо оттолкнул руку, протянутую дворянами Литвы, и в ответ на их "адрес" сурово заявил: "Скажите дворянам, что я недоволен: пусть знает и Европа, что здесь не Польша!"

В устах царя это, без сомнения, означало "здесь Россия". Литовское дворянство, исключая таких ренегатов, как Скродский, ощутило в себе мятежные чувства. Долой царей, да здравствует Речь Посполита от моря до моря!

Стяпас Бальсис на Рождество, когда приезжал из Петербурга Виктор Сурвила, наслушался еще и не таких речей. Правда, российский император — палач Литвы и Польши. Но самое скверное — царь и его правительство поддерживают крепостное право, угнетают людей и томят их в нужде и во тьме. Долой такую власть! Пусть восстанут миллионы крепостных! Зашатается и рухнет царский престол! Землю крестьянам! Никаких выкупов, никаких повинностей!

Подобные разговоры слыхал и Акелайтис. Он знает, что эти идеи исходят из Петербурга и Москвы, из русской эмигрантской революционной прессы. Кто их проповедует, Акелайтис хорошо не помнит, но в ушах его звучат имена Чернышевского и Герцена.

Все это, правду сказать, приемлемо и для него. Ведь он сын крестьянина, сам крестьянин, своего происхождения не скрывает — наоборот, даже гордится им. В письмах к знакомым дворянам часто подписывается "хлоп", иногда именует себя и "Хлопицким". Но, учительствуя в дворянских домах, он сжился со шляхтой — трудно теперь порвать эти узы. И притом, некоторые польские шляхтичи и помещики в Литве благосклонны к его заветной мечте — создать литературу на литовском языке, издавать книги и газеты. Это горячо одобрили паны Балинский, Крашевский, а помещики Огинский, Радзизилл, Карпис, Бистрамас, Шемета немало пожертвовали денег. Огинский приглашал его к себе в Ретаву, обещал учредить типографию для печатания книг и газет. Все это расстроилось из-за враждебности царского правительства. Нет, нелегко Акелайтису возбуждать вражду против дворян, помещиков, но зато против императора всероссийского, против правительства злые чувства в нем так и кипят.

И сейчас Стяпас Бальсис и крестьяне ведут разговор против помещиков, а Акелайтис — против власти. Крестьянам хотелось бы услышать от него — идти им на барщину или нет.

— Как вы думаете, — допытывается Даубарас, — не вышвырнет нас Скродский из наших дворов, ежели завтра пахать не выйдем?

Акелайтис боится ответить что-нибудь определенное. Да и откуда ему знать? А Стяпас рубит как топором:

— Не вышвырнет! Права такого не имеет. Кто каким полем владел в день манифеста, столько и получит. Скродский сам не соблюдает инвентаря, и мы можем не соблюдать. Пускай в суд подает — там и решат.

Даубарас только сплюнул. До сей поры суды так решали, как пану желательно. Может, теперь по-другому? Но покамест о том никому не ведомо.

Стяпас их подбадривает. И у него пробуждается обида. Разве есть у него чему порадоваться, чем утешиться? Разве он не беднее даже брата Иокубаса, хоть я вкуснее ест, и чище одет? Что с того, что пан его не ругает, не порет. Все-таки он — всего лишь барский лакей. В нем нетрудно заметить внешние признаки профессии лакея: бритое лицо с бакенбардами, безразличное, но угодливое выражение лица, чуть наклоненное вперед туловище, осторожные движения рук, тихую, плавную походку.