Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

С любопытством оглядывали крестьяне панов, а те, не церемонясь, кивали им головами, барыни и барышни ласково улыбались парням, панычи озорно подмигивали девушкам.

Пятрас Бальсис вдруг невзначай глянул направо и заметил два черных глаза, устремленных на него. Невдалеке под липой стояла высокая красивая паненка и два молодых пана. Паненка была одета по-деревенски, но Пятрас сразу догадался, что это панна из поместья. Крестьянская одежда ей очень шла, а от других она отличалась наброшенным на плечи шелковым, совсем не деревенским платком. На голове — никаких украшений, только белая ромашка в черных локонах. Лицо паненки Пятрас как будто прежде видел, но где и когда — никак не мог вспомнить.

И вдруг он сообразил: дочка Скродского! Он встречал ее в Багинай на яворовой аллее и в сурвилишском костеле. Но как она изменилась! Пятрас глядел на нее с изумлением и любопытством, и вдруг образ Катре со всей яркостью предстал в его памяти. Он видел уже не чернобровую паненку, сверлящую его пытливым взглядом, а русую Катрите, робко обратившую на него свои синие глаза. Дочка Скродского тут — может, здесь и Катрите, ее горничная. Пятрас огляделся вокруг, но Катре не нашел. А может, она в лесу, где будет гулянье, где столы, говорят, ломятся от яств и напитков?..

Пятрас опустил глаза, приуныл, замкнулся, полный самых противоречивых чувств. Все, что он передумал и пережил с того дня, как узнал, что Катре в поместье, ожило с новой силой.

Прежде всего, его охватил гнев. Как она посмела идти в именье, где ее вернее всего ожидала участь Евуте Багдонайте! Та воспротивилась и руки на себя наложила. А Катре? Жива и здорова. Кто же она теперь? Помещичья девка? Он стиснул кулаки и сжал зубы, даже челюсти ляскнули. Но, может, она иначе не смела? Отец лютый и упрямый, сестра ее не любит, а мать — на что способна старушка? Пшемыцкий хитер и силен. Кому же заступиться за бедняжку? О, будь дома он, Пятрас! Встал бы за нее горой, убежал бы с ней куда глаза глядят. А то пустил бы красного петуха Скродскому в поместье.

А может, ничего с ней дурного не стряслось? Может, Катрите любит его по-прежнему, ждет, тоскует? Так говорил Винцас, когда приезжал в Лидишкес. О, если бы повидать Катрите, перемолвиться словом, он бы сразу понял, как и что…

Проповедь закончилась, народ зашумел, всколыхнулся, из костела повалили разгоряченные мужчины ин женщины, послышались крики стиснутых а давке. Но вот затрепетали хоругви, и вся толпа двинулась на улицу. Кто-то затянул патриотический гимн на польском языке, но люди, подхватив мелодию, продолжали по-литовски. Этот текст перевел Микалоюс Акелайтис, а распространял Мацкявичюс.

На улицах шествие быстро разрасталось. В его ряды вливалось множество мещан, ремесленников, запоздавших на богослужение крестьян. Когда хоругви появились под окнами начальника паневежского гарнизона полковника Добровольского, за ними уже теснилась огромная толпа. С изумлением и тревогой взирал полковник через окно на волнующееся море голов. Ему было известно: сегодня, двенадцатого августа, — годовщина унии Литвы и Польши, шляхта устраивает манифестацию, но на такое скопище он не рассчитывал. Воспрепятствовать? Разогнать? Слишком поздно, невыполнимо, да и нет приказа от генерал-губернатора. Но он хочет знать, что произойдет там, в лесу.

— Мотеюс, — кликнул он лакея, — оденься как следует и ступай с этой процессией. Потом расскажешь, что там было.

— Да там полиция, господин полковник, и переодетые жандармы, они вам обо всем доложат. Боюсь, как бы по шее не надавали, а то еще, чего доброго, вздернут!

— На полицию не полагаюсь. А ты не бойся. Ты здешний, и по-литовски умеешь, и по-польски.

Мотеюс ушел, а полковник продолжал наблюдать за шествием. Что за обилие всяких нарядов! Не зря уже целый месяц не пробьешься к паневежским портным и сапожникам!

Приблизившись к лесу, шествие расстроилось. Задние проталкивались, торопились обогнать передних, занять места у столов, опасаясь, что далеко не всякому удастся отведать праздничных лакомств. Так оно и случилось. Одержали верх те, кто посильнее и понапористее. Едва только за деревьями показалась поляна с рядами столов, поднялся неописуемый шум и сумятица. Все бросились к яствам, крича и толкаясь. Не помогали ни окрики, ни уговоры, ни приказания распорядителей. Первые столы еле выдержали такой натиск. Еще немного, и столы были бы опрокинуты, растоптаны, уничтожены.

К счастью, в конце поляны, в отдалении друг от друга на бревнах стояли огромные бочки с пивом, а на ветках висело множество глиняных кружек. Вдруг с шумом выстрелила пробка, и фонтан пенистой жидкости, шипя, ударил вверх. Большинство мужчин кинулось туда, и давка у столов ослабла. Когда толпа рассеялась по всей поляне, дворовые, лакеи, горничные, служители и специально приставленные люди начали подносить со стоявших поодаль подвод новые запасы кушаний.