Николай Пахомов - Первый генералиссимус России [Proza.ry]

— Говорят, дьяче, у тебя языку за зубами тесно? — наконец, счел нужным прервать затянувшееся молчание воевода.

— Врут, батюшка-воевода, — глядя то ли в пол, на широкие доски и щели между ними, то ли на зажатую в руке скуфейку, тихо молвил дьячок. — Зубов-то, почитай, и не осталось уже. Сгнили, сгинули…

— Значит, язык цел да длинен, — все также мрачно уточнил Шеин.

— Еще древние сказывали, что «язык мой — враг мой», — повинился дьячок. — Может, что и сболтнул лишнее, ведь без костей-то… мелет да мелет…

— Так можно и укоротить, — обжог взором, словно плетью воевода.

Дьячок, понимая о чем речь (ведь не сомневался, что Ивашка Истома обязательно наябедничает), еще пуще прежнего сжался, сгорбился, росточком стал ниже. Явственнее обозначилась плешь на поникшей голове. Слабо, едва заметно колыхнулись редкие, свисающие до плеч волосенки. Клинышек бороденки уперся в подрясник. Но на колени не бухнулся, как стоило бы ожидать. Устоял.

«Ишь ты, — невольно проникся симпатией к дьячку воевода, — хоть телом щупл и слаб, но дух имеет».

— Слышно, поносно о воеводах сказывал, с метлой сравнивал, которая «по-новому, де, метет».

— Виноват, батюшка-воевода, сорвалось с языка, сорвалось… Но без умыслу, без умыслу… По пословице, по поговорке…

— И по пословице не след болтать того, чего не разумеешь.

— Виноват…

— А еще сказывают, что и о государях смел суждения свои глупые высказывать?

— А вот это, батюшка-воевода, оговор, — несколько ожил дьячок. — Чистый оговор. Разве смею я своим поганым языком да о помазанниках божьих… Да ни в жисть!..

— Оговор, говоришь, — играл воевода с дьячком, как кот с мышкой. — А коли на правеж да на дыбу?.. Тогда что запоешь?..

— Воля твоя, осударь. На дыбе и правду сказать можно, и оговорить себя ложно — это как Господь Бог испытанье пошлет… Сам же человек слаб и телом, и духом.

— Так, баешь, — сверлил Шеин взглядом щупленькую фигурку дьячка, — оговаривают тебя?

— Видит Бог, — перекрестился мелко Пахомий, — оговаривают…

— И кто же?

— Да, мабудь, аршин купеческий Ивашка… — не удержался дьячок от колкости в адрес своего обидчика. — Сей муж горазд на всех поклепы возводить. — Вот уж у кого, действительно, язык без костей. Мелет и мелет. Правда, на выходе не мука, а муки людские могут быть да слезы…

— Смотрю, дьяче, ты не робкого десятка будешь. И за словом в карман не лезешь, и при мне прибаутками не боишься пользоваться. Словно у тебя на роду не одна жизнь прописана, а несколько…

— Земная жизнь, батюшка-воевода, — поклонился поясно дьячок, — у всех одна. К тому же краткая-краткая… как весеннее цветение древ благородных. Вроде, только что вспыхнули ярко-ярко — и уже следа нет от того цветения! Лишь у Бога в царствии Небесном она вечная. Да и то заслужить надобно…

Шеин Алексей Семенович в любой миг мог согнуть в бараний рог дьячка. Да что там согнуть — мог стереть в пыль, в прах, в труху! Кто он для него — да никто. Мельче вон той мухи, что трепыхается в паучьей паутине. Но, еще слыша извет из уст купчишки, он принял решение воеводство своего пытками да казнями не начинать и извету ходу не давать. Теперь же он более забавлялся тем, как дьячок будет выкручиваться из ловушки, неосторожно расставленной им самому себе излишней болтливостью. Правда, при этом не забывал и об угрозе напомнить, чтобы впредь был осмотрительным.

Но вот, посчитав, что сказано им о вреде длинного языка довольно и нагнано страха на дьячка предостаточно, Алексей Семенович счел возможным перейти к более интересному вопросу — сказанию о граде Курске. Как всякий молодой вельможа, рожденный во времена царствования Алексея Михайловича, он был увлечен историей Руси и Московского государства. Кроме того, не менее важным считал знать историю того города, в котором ему предстояло воеводствовать. И не только историю града, но и нравы людей, сей град населяющих. Потому следующий вопрос, прозвучавший из уст воеводы, был куда приятнее для слуха дьячка Пахомия:

— Говорят, сказание о граде Курске пишешь и о чудотворной иконе «Знамения»? Правда ли сие?..

— Пишу — громко сказано, — стал поднимать очи с пола и расправляться дьячок. — Правильнее — переписываю то, что другими было некогда написано. Ну, случается, что и от себя словцо-другое прибавлю… Возможно, более по дурости, чем от ума большого. Вот, пожалуй, батюшка-воевода, и все.

— А для чего пишешь-то?..

— Так для потомков же, — теперь открыто глядел дьячок на воеводу. — Чтобы знали, какого они роду-племени…