Геннадий Прашкевич - Гуманная педагогика [из жизни птеродактилей]

Русское бюро печати — это борьба против революции.

Самое надежное оружие такой борьбы — насилие, но против кого?

Против брата, отца? Но как рассказать солдатам и офицерам, что кровь у нас одна? Правда, с оттенками. Как успокоить и вдохновить? Как уверить в едином (с оттенками) Божьем начале?

«Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен».

Был, возможно, такой человек и в летней Перми, и в зимнем Омске, и в пыльной ветреной Чите, только носил на плечах светлую офицерскую шинель с золотыми погонами.

В Омске Бюро печати разместилось на Театральной площади в доме Липатникова.

Руководил заведением профессор Устрялов — высокий, с серебряной бородкой, в очках. «Теория права как минимума нравственности в исторических ее выражениях». Известная работа. Деду поручил газеты, плакаты, пропагандистские воззвания. Умел любое дело организовать. Так хорошо умел, что в двадцать пятом году, вернувшись из эмиграции в новую Россию (и такое случалось), от самого Сталина услышал в свой адрес (на XIV съезде ВКП(б)) нечто вроде одобрения. «Служит у нас на транспорте. Говорят, хорошо служит. Ежели он хорошо служит, то пусть мечтает о перерождении партии, мечтать у нас не запрещено».

Слова вождя (уже уверенного) профессора не спасли.

А Дед в Омске успешно поднимал тираж им же тогда придуманной «Нашей газеты», переправлял ее номера поездами в Новониколаевск и в Томск, понятно, на фронт — с курьерами.

«Зачем в твоей газете столько вранья?» — удивлялась Вера.

Дед объяснял. У каждой власти есть пушки, кавалерия, пулеметы. Значит, объяснял, должны быть и толково, даже талантливо врущие издания. Без этого никак. Без этого нет порядка.

Бесчисленные беженцы заполонили Омск.

На окраинах — землянки, в городском саду — румынский оркестр.

По Любинскому проспекту прогуливаются душки-военные, девицы со вчерашними животными (меха) на плечах. На рынке — пахучие рыбные ряды. Прямо с возов торгуют мясом, мукой, яйцами. Плетеные корзины с овощами. Пирамиды арбузов, дынь, венки лука.

Паровозные гудки — на путях.

«Я вам не говорю про тайные страданья…» — пела в ресторане очередная Дора или Нюра. Возбужденный поэт вскакивал из-за стола.

«Та ночь была тревожна. Облака стремил к востоку ветер сыроватый. На профиль адмирала Колчака похож был месяц желчный и щербатый…»

Время от времени сам Верховный проезжал на автомобиле мимо кафе, ресторанов, двухэтажных магазинов Омска. За витринами — товары из Китая, Японии, Индии, Сингапура. На охране Верховного — мундиры цвета хаки, пурпурные погоны с белым кантом. А сам — смуглый. Черные с проседью волосы. Большой нос с горбинкой, щеки выбриты гладко, по-английски. Знали, работает с утра, затем, с часу до трех, доклады министров, после обеда — заседания правительственных и всяких ведомственных учреждений. Но в свободное время (если случалось) — прогулки верхом, театр, музыка, даже ресторан с поэтами.

Но беспокойства хватало и без этого.

Союзники требовали передать командование в их руки.

Недовольные усмешки. Небесно-голубые френчи, такие же галифе, кепи с золотыми галунами, хаки с накладными карманами. Не вспомнишь, что где-то неподалеку — кожаные револьверные комиссары.

Снежный простор безумной страны.

«Общественное мнение не поймет этого и будет оскорблено, — отвечал адмирал на претензии союзников. — Армия питает ко мне доверие. Она потеряет это доверие, если будет отдана в ваши руки. Моя армия была создана и боролась без вас. Чем теперь объяснить ваши требования? Я нуждаюсь только в сапогах, в теплой одежде, в припасах и амуниции. Если отказываете, оставьте нас в покое. Мы сами сумеем достать все это, при необходимости возьмем у неприятеля. У нас война гражданская. Иностранец не в состоянии руководить нашей гражданской войной. Для того чтобы после победы обеспечить прочность правительству, командование должно оставаться русским в течение всей борьбы».

Дед во все вникал.

«Я засиделся в баре «Красный рак». Пьянчуги выли, ныла скрипка-плакса. На сцене негр, одетый в красный фрак, чечетку бил, шельмуя англосакса. На белой стенке я прочел: «Союз расстрелянных и умерших в подвале». Прочтя, решил: пожалуй, постучусь… — монотонно тянул юный поэт с твердым сильным подбородком, на вид все равно мальчишка. — А мертвый друг, как восемь лет назад, все восклицал: культура гибнет, финис».

Тревожное ощущение конца.

При этом — лимонная водка, красная икра, чудесная заливная утка, соус кумберленд, пельмени в бульоне с укропом, котлетки даньон. Не сухая вобла большевистских обедов.