Рене Манзор - Апокриф. Давид из Назарета

Лонгин застал Давида в его комнате за проверкой стрел. Здесь тоже все было перевернуто вверх дном, и это соответствовало хаосу, царившему в мыслях юноши.

– Выйди отсюда! – потребовал он, не поворачиваясь.

– Чтобы поговорить с тобой, мне входить не нужно.

– Нам не о чем разговаривать.

– Может быть, тебе и не о чем…

Последовавшее за этими словами молчание приободрило центуриона.

Но что сказать?

Молчание все длилось, а ему никак не удавалось подобрать нужные слова. Тогда он зажмурился и открыл свое сердце как для молитвы. И тут же почти без всяких усилий он заговорил, сам того не ожидая:

– Ты когда-нибудь задавался вопросом, почему твой отец согласился… умереть, покинуть вас с матерью?

Давид пожал плечами и ответил таким же тоном:

– Согласился? Можно подумать, что у него был выбор…

– Был, – возразил Лонгин, все же входя в комнату. – Он был одним из самых выдающихся духовных учителей в Палестине. Он знал Писание как свои пять пальцев. Въезжая на ослике в Иерусалим, чтобы сбылось пророчество Захарии, он уже знал, какая судьба ему уготована.

Несмотря на то, что это утверждение поразило его, Давид произнес с сарказмом:

– Тебя послушать, так он практически совершил самоубийство!

– Тот, кто жертвует собой, не причиняет себе смерть, Давид. Он делает это… для других.

– Он не собой пожертвовал, а своей семьей.

– Мы все его семья, Давид.

– Нет! Я его семья! – вскипел, готовый разрыдаться, юноша. – Мужчина и женщина, которых ты похоронил тут неподалеку, – тоже его семья! Его жена и брат! А ты кем ему приходишься? Убийцей?

Лонгин опустил глаза. Давид разворошил его незаживающую душевную рану. И юноша продолжил, заходя с другой стороны:

– Ты не знаешь, что значит терять своих не от руки Всемогущего, а от руки Зла, которое воплощает в себе твой народ!

– Не только «мой народ», как ты выразился, отправил твоего отца на смерть. Зло есть в каждом из нас, Давид. Пока несчастье не коснулось нас непосредственно, легко выбирать Добро. Но рано или поздно каждый человек сталкивается с чем-то до ужаса отвратительным. И тогда Зло, находящееся в нас, пытается выбраться наружу самым простым способом – местью. Именно в такой момент сделать выбор бывает труднее всего.

– И вот настал момент, когда я должен сделать выбор? Ты это хочешь сказать?

Лонгин по-дружески положил руку на плечо юноши.

– Это больно, мой мальчик, – сказал он мягко. – Я знаю, как это больно.

– Ничего ты не знаешь! – не согласился Давид, сбрасывая с плеча его руку. – Никто не знает, что значит для семилетнего мальчика видеть, как стенает его отец, когда его прибивают молотком к бревну!

Лонгин вздохнул и решил в качестве последнего довода рассказать о том испытании, которое он пытался стереть из своей памяти, но которое было неистребимо и оставалось в ней, прячась в дальние углы.

– Мне было шесть лет, когда Варавва и его зелоты напали на римский гарнизон в Сепфорисе. Мой отец служил там врачом, хирургом, а мы с матерью жили вместе с ним. Захватив арсенал, зелоты перебили легионеров, даже тех, кто сдался. Варавва претендовал на титул царя иудеев и мечтал стать преемником Ирода. Он приказал построить во дворе гражданских, отдельно мужчин, женщин и детей. Потом он приказал своим солдатам… насиловать женщин в присутствии их родных, потом… перерезать глотки родителям в присутствии их детей.

В глазах Лонгина заблестели слезы, и юноша ощутил, что его обуревает жажда мести, пусть и подавляемая и скрываемая им.

– Вот видишь, Давид, – со вздохом произнес трибун, ощущая ком в горле, – мне известно, до какой степени бывает больно.

Смущенный, сын Иешуа не знал, как ему на это реагировать.

– Варавва – это тот, кого Пилат помиловал вместо моего отца? – спросил он.

– Он самый.

Давида потрясло это признание, а еще больше – поведение трибуна.

– И ты никогда не пытался отомстить зелотам, центурион? Даже когда стал солдатом?

– Я стал солдатом для Рима, а не для себя. Мои родители не одобрили бы этот выбор. Отец лечил людей, а не уничтожал их.

– Мой дядя Шимон был зелотом, и ты об этом знаешь, – сказал юноша, пытаясь вывести из равновесия своего ангела-хранителя.

– Я знаю, это был смелый человек. Вечная ему память.

– Это он меня всему учил. Я тоже зелот. Ты что, и в самом деле хочешь защищать одного из тех, кто убил твою семью, римлянин?

Комок в горле некоторое время не давал Лонгину говорить. Наконец он сказал: