Рене Манзор - Апокриф. Давид из Назарета

Лошади взбирались по крутой извилистой тропе, по обе стороны которой росла жимолость, чьим горьковатым ароматом был насыщен ночной прохладный воздух. Торопить лошадей в горах Самарии означало подвергать их риску сломать ногу или даже утратить их. И если лошади Лонгина инстинкт подсказывал, куда ставить копыта, то лошадь Давида ступала не столь уверенно, поэтому юноша не отрывал глаз от каменистой тропы, которая вилась змейкой по склону горы, все вверх и вверх. Туман становился настолько густым, что порой приходилось спешиваться и вести лошадей под уздцы.

Неожиданно тропа расширилась, и вскоре всадники выехали на известняковое плато, на котором возвышалась громадная черная скала, словно выскочившая из-под земли. Уже спокойным шагом лошади направились к окружавшим эту скалу похожим на призраки деревьям. Давиду показалось, что это были смоковницы и жостер. Они напомнили ему родной Назарет, и сердце сжалось при воспоминании обо всех тех, кто был ему дорог и кого уже не было в живых. Его мать, дедушка и дядя Шимон, Фарах… На его совести было уже четыре жизни, не считая убитых в трактире, и это отбивало всякое желание жить.

Он прогнал невеселые мысли, чтобы сосредоточиться на поставленной цели: примкнуть к восставшим и сделать все для того, чтобы исполнилось предсказанное Иеремией и Исайей. Но пустота, которая образовалась в его душе после гибели Фарах, снова и снова заставляла его задавать себе вопрос, не дававший ему покоя.

– Ты знаешь, что я был на Голгофе в тот день? – спросил он Лонгина.

Судя по всему, вопрос был неожиданным для центуриона. Он долго смотрел на гриву своей лошади, потом спешился и произнес:

– Оставим их здесь щипать травку, а сами пойдем устраиваться на ночлег…

Он принялся расседлывать лошадь, так и не ответив на вопрос Давида, который не сводил с него глаз.

– Ты слышал, что я тебе сказал? – не унимался юноша.

– Да, но… Признаюсь, у меня нет желания говорить об этом.

Порывшись в своих вещах, он вытащил огниво, потом стал собирать хворост для костра.

– Почему?

– Почему? Потому что, стоит мне только об этом заговорить, как я снова лишаюсь покоя. Я был простым солдатом и выполнял свой долг. Что ты хочешь от меня услышать? Сожалею ли я об этом? Да. Только вот может ли это что-нибудь изменить? Нет. Таким образом, если ты не возражаешь, я бы предпочел избегать этой темы.

– А я нет. До сих пор я еще об этом ни с кем не говорил, а мне нужно знать.

Лонгин сделал глубокий вздох и поинтересовался:

– Что знать, Давид?

– Почему ты проткнул копьем бок моего отца, а не сердце.

Лонгин молчал, и юноша истолковал это по-своему.

– Иосиф Аримафейский заплатил тебе за это?

– Что? Что ты такое говоришь? – раздраженно отозвался трибун.

– Он богатый человек, одобрительно относившийся к учению моего отца… Когда мы останавливались у него, мне показалось, что вы хорошо знакомы.

– Я впервые его увидел, когда он в тот день попросил отдать ему тело твоего отца. У него был приказ, подписанный Пилатом. Я выполнил его, и ничего более.

– Тебе было приказано переломать ему ноги, чтобы прекратились его мучения, – не унимался Давид. – Ты не позволил, чтобы так поступили с моим отцом. Я это сам видел! Я был там и все помню.

– Да… Там еще были и твои мама и бабушка. В первых рядах.

– Но это не помешало тебе распять его…

Лонгин потупил взгляд и тяжело вздохнул, пытаясь справиться с угрызениями совести.

– Его приговорили к смерти, а мне приказали привести приговор в исполнение.

– Но ты пронзил ему бок, а не сердце. Почему? Ты бы не дотянулся? Но ведь ваши копья считаются очень длинными.

Центурион перестал чиркать огнивом о меч и поднял глаза на Давида, моля его взглядом прекратить этот разговор. Но в глазах юноши он прочитал лишь решимость добиться истины.

– Ты и в самом деле хочешь это знать? – спросил трибун.

– Мне это нужно знать.

– Когда пронзаешь сердце, Давид, оно продолжает биться, и кровь вытекает при каждом толчке. Я просто хотел, чтобы твои мама и бабушка не видели этого ужаса.

Лонгин резко выпрямился и отошел на несколько шагов, чтобы сдержать крик ярости, рвавшийся из глотки. Давид пожалел, что затронул эту тему, потому что, несмотря на добрые слова, сказанные Лонгином у костра, на котором они сожгли тело Фарах, он знал, как тяжело переживал центурион ее смерть. Почему тогда он ожесточается по отношению к нему? Неужели смерть египтянки напомнила ему о той первой смерти, свидетелем которой он был, смерти его отца? И о том, какие вопросы она породила? Как можно оплакивать смерть родного человека, чье тело исчезло на третий день после похорон? Как охранять его гробницу, если у входа в нее поставлены стражники?