Леонид Дайнеко - Железные желуди

Тут-то и произошло то, что должно было произойти: Ку­рила Валун мягко обхватил Лукерью за стан, и не успела она ойкнуть, как уже сидела впереди него на коне.

- Отпусти, - попросилась, закрыв лицо ладонями. Но го­лос прозвучал предательски радостно.

- Не отпущу. Твои белые ножки щадить надо. Держись крепче за гриву. - И Курила Валун дал шпоры коню.

- Куда ты? - заверещал вслед Бачила. - Князь гневаться бу­дет!

Однако упрямый озорник, даже не глянув на растерявше­гося медника, подъехал к волковыйскому князю, поклонил­ся ему в пояс, без малейшего стеснения сказал:

- Князь Глеб, дозволь отлучиться. Я служил тебе на со­весть и еще послужу, но сегодня приспичило мне побывать в Новогородке.

Далибор между тем беседовал с монахом Сивертом. Доминиканец подошел сам, завел разговор о местных богах и местных обычаях. В пору было удивляться, как скоро обучился немчин здешнему языку. И тут, как медведь в камыши, вломился в их разговор Курила Валун. Далибор недовольно хмыкнул, угрожающе свел брови:

- Кто тут князь?

- Ты, - еще ниже поклонился Курила. - И все же дозволь мне заскочить в Новогородок. А через ночь я в Волковыйске буду.

Далибор в упор посмотрел на Лукерью. Вспомнилась давнишняя встреча на дороге. Он выделил ее тогда в стайке девчат не за красивый венок на голове. Вернее, не только за венок. Спросил:

- Хочешь с ним ехать?

- Хочет, - поспешил ответить Курила Валун.

Сама Лукерья молчала, но глаза ее выдали: они так и лу­чились.

- Езжай, что с тобой поделаешь, - махнул рукой князь и обернулся к Сиверту, чтобы продолжить разговор.

Поехали. Над ними глухо шумел лес, по обе стороны тропы стояли как воплощение здоровья и покоя величавые дубы.

- Откуда у тебя на руке этот рубец? - осмелела Лукерья.

- Дикий кабан клыками задел, - сказал Курила Валун и со смехом добавил: - И сам же мне послужил. Я у него, у убитого, полосу из спины выкроил, наложил на рану и пе­ревязал. Зажила. У меня все раны быстро заживают.

- И много их у тебя? - вздрогнула легонько Лукерья.

- Не считал.

Небесный свод там, где солнце упало за лес, еще цвел, переливался сочными красками, но мало-помалу земля и небо переходили уже во власть прохладных сумерек. Пуг­ливо фыркал конь, косясь на тени, что залегали меж де­ревьев. Лукерья успокаивала его, поглаживая по шее. Ку­рила Валун молчал.

- Это к тебе ходит княжеский дружинник Вель? - подал вдруг голос.

- Ко мне, - тихо призналась Лукерья и добавила:

- Хо­дил...

- А тебе не говорили, что он твоего брата Алехну вместе с другими братолюбами княжьим людям выдал, руки в их крови замарал?

- Я не знала, - всхлипнула девушка. - Ей-богу, не знала. Хотя чуяла что-то такое...

- Он вижевое у князя взял, - с презрением вздохнул Ку­рила Валун.

Теперь молчание затянулось надолго. Нескольких корот­ких, но пудовой тяжести слов оказалось достаточно для то­го, чтобы Лукерья сжалась в комочек и подалась вперед, как бы винясь перед Курилой. Сам же Валун испытывал жесточайшую досаду, гнев на себя, на свой дурацкий язык. Зачем он вспомнил про Веля? Ревность заговорила? Но по­чему тогда не хватило ума, чтобы не вязаться к Лукерье, не ходить к березе, от которой кто-то уже брал сок? Сладень­кого захотелось? Скверно было на сердце, хоть за колено себя укуси.

Темнеющий лес взмахивал бесчисленными тысячами своих ветвей, о чем-то пел, что-то проклинал, над чем-то смеялся. Птичье дупло и медвежья берлога, истлевший выворотень, напоминавший человека, камыш на черных боло­тах, жирный барсук в сухой песчаной норе, ручеек, что блестящей серебряной ниткой прошивал траву, - все засы­пало под эту лесную песнь.

Курила Валун, держа поводья в левой руке, на ладони пра­вой нежно приподнял, словно прикинул на вес, Лукерьину грудь. Потом начал целовать ее шею, волосы, щекотно пахну­щие спелой земляникой. Лукерья повернулась к нему лицом, и он в густой уже ночной тьме на какой-то миг увидел (или это только показалось?), как сыпанули у девушки из глаз мелкие золотистые искорки. Уста их встретились, слились. Так слива­ется нагретая солнцем волна с мягким озерным берегом. Луке­рья всем своим напрягшимся телом подалась, прильнула к Ку­риле Валуну, и он почувствовал, как в нем яростно закипает кровь, как взлетает вдруг обретшее крылья сердце.

Конь сразу уловил, что хозяйская рука сначала ослабела, а потом и вовсе как бы куда-то исчезла. Такое уже бывало, раз или два, когда в поединке хозяин получал тяжелую рану и с глухим стоном выпускал поводья. Но сейчас все было иначе. Сейчас вместе с хозяином ехала женщина. Они о чем-то говорили, потом шептались, а потом вздрогнула и безвольно уронила поводья тяжелая и безжалостная в сече рука. Умное жи­вотное сделало еще несколько шагов и остановилось. Шумел лес. Из подступившей вплотную тьмы остро просвечивали яр­кие капли и капельки. Когда он в бытность свою маленьким и глупым сосунком, впервые увидев такое, заржал и прижался к теплому материнскому боку, для этого был повод: показалось, что в ночи зловеще блестят чьи-то (волчьи, что ли?) глаза. Но сейчас, повзрослев и набравшись мудрости, он поступил иначе - принялся спокойно щипать траву, потому что глупо бояться щепочек-гнилушек, которые были когда-то живым деревом, а потом дерево упало то ли от ветра, то ли от старческой немо­щи, истлело, рассыпалось в прах, и этот прах почему-то засве­тился.