Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Это как в восточной мудрости: «Хочешь узнать человека, дай ему власть»!

— Никто ничего не знал — что делать и чем заняться. По этой причине, как все бездельники на свете, мы без конца заседали: секционно, коллегиально, пленарно. И еще развлекались тем, что все время переезжали с этажа на этаж, из комнаты в комнату огромного здания на Неглинной.

— Вас пересаживали, как крыловский квартет.

— И столь несложной была наша игра — театральная. Делом или, точнее, всем этим бездельем с воодушевлением командовала, понятно, Ольга Давидовна. Она во все лезла, везде мешалась, разрушая даже то небольшое и полезное, что мы могли бы сделать. Нам было стыдно за свое безделье. И вот однажды, возвратясь домой с рынка, где безуспешно пытался купить немного муки, я увидал у себя Андрея Белого. Тот, волнуясь, сказал: «Мы выхлопотали аудиенцию у Луначарского. Он готов нас выслушать. Живет он там же, где Ольга Давидовна и Демьян Бедный, — в Кремле, в Белом коридоре. Мы собираемся завтра в восемь часов вечера у Троицких ворот. Пусть изыщут нам настоящее дело».

— И вы побывали в апартаментах вождей?

— Неоднократно! Но в тот вечер мы собрались усталые, настоявшиеся в очередях за скудной провизией, назаседавшиеся в различных заседаниях. Пришли Гершензон, Пастернак, Белый, Чулков, Балтрушайтис. Никто не опоздал. Двинулись по мосту к воротам. Нас остановил резкий окрик часового:

— Стой! Кто идет?

— Писатели, — отвечает Белый. — Вот пропуск.

Часовой смотрит на нашу бумажку и произносит:

— Семь человек — проходи! — И каждого трогает за плечо и вслух считает: — Один, другой, третий…

Так и проходим мы гуськом в узкую дверь железных кованых ворот.

— Это мне напоминает сцену посещения острога Нехлюдовым, когда надзиратель считал посетителей, — заметил Бунин.

— Очень похоже! Итак, мы в Кремле. Снег и тишина. Сейчас же за Троицкими воротами к арке, соединяющей Большой дворец с Оружейной палатой, — узкий проход. Заходим налево, в комендатуру. Опять проверка. Затем выдают нам новые пропуска — в Белый коридор. Миновали Потешный дворец и входим в большую дверь, почти под Оружейной палатой. Где-то в глубине здания виднеется освещенный гараж. Подымаемся по слабо освещенной лестнице. На каждом углу стоят часовые — каждый из них видит друг друга.

Проходим вперед. Перед нами растворяются массивные двери. И мы вдруг оказываемся в ярко освещенном, застеленном богатыми ковровыми дорожками сводчатом Белом коридоре.

И вот мы у Луначарского. Просторные помещения, уставленные роскошной дворцовой мебелью восьмидесятых годов, черная, лакированная, обитая пунцовым атласом. Везде богатство и солидность.

Признаюсь, мы несколько растерялись — обстановка слишком необычная. Сели чуть ли не в ряд, нескладно. Луначарский расположился против нас, барственно откинувшись в кожаном кресле. Рядом его приятель — козлообразный рыжий писатель Иван Рукавишников, затянутый в зеленый френч. Для чего он оказался здесь — непонятно.

Луначарский знал, что мы от него хотим. Сверкая золотым пенсне, он говорил с начальническим апломбом и траурным выражением лица, раскачиваясь и жестикулируя правой рукой с бриллиантовым перстнем:

— Я, товарищи, знаю, как вас угнетает служба в э-э-э… так сказать, в советских учреждениях. Согласен: дело писателей, так сказать, писать, а не заседать. Вот это прискорбно! Ваши стоны до меня доходят и ранят, так сказать, в самое, э-э-э… сердце.

Он грациозно поднял руку, повертел пальцем с крупным бриллиантом и патетически воскликнул:

— Но, товарищи, дело не идет к вашей «весне». Совсем напротив. Вас ждет лютая «зима». Рабоче-крестьянская власть разрешает только ту литературу, которая служит ее классовым интересам. Мы желаем вам, так сказать, успеха, но — пр-р-рошу помнить!

Нарком просвещения обвел нас строгим взглядом:

— Лес рубят — щепки летят! Да-с!

На этом строгом напоминании речь закончилась. Тем более что из кухни явственно тянуло жареным луком и вареной курицей: наркому пора было кушать — режим-с.

Нам было стыдно и за красного министра, и за себя. Хотелось скорее выскочить на свежий воздух, но… Вдруг, нетвердо колеблясь на ногах, поднялся румяный Рукавишников. Он тоже стал учить нас, как жить, говорил минут тридцать «о писательской артельной жизни». Даже Луначарскому сделалось за него неловко.

Когда мы покинули Белый коридор, то на улице увидали сани с медвежьей полостью. Подумалось: «Неужто нас хотят по домам развезти?»