Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Как бы то ни было, 6 марта 1953 года в Научно-исследовательской лаборатории при Мавзолее В. И. Ленина, что на Садовой-Кудринской в доме 3, было необычное многолюдство. Здесь собрались светила медицинского мира — Мардашев, Усков, Аничков, Куперник, Авцын, Дебов, патологоанатомы и, разумеется, люди с непроницаемыми лицами — с Лубянки. Без участия последних в СССР не проводилось ни одного серьезного мероприятия — ни свадьбы, ни похорон.

На секционном столе лежал раздетый догола великий вождь. Светила с любопытством разглядывали труп и застенчиво кивали друг на друга — никто не решался начать вскрытие. Всех сковал страх — даже перед мертвым! Министр здравоохранения Третьяков, уже имевший с утра встречу с Берией и спешивший доставить ему официальный результат вскрытия (загодя оговоренный), нетерпеливо дернул головой, приказал молодому человеку в белом халате, раскладывавшему инструментарий и заметно хромавшему (у него вместо правой ноги был протез):

— Товарищ санитар, начинайте!

«Товарищ санитар» оказался кандидатом медицинских наук. Это был талантливый хирург Иван Сергеевич Кузнецов, сын сельского купца, родившийся в сельце Бетино Касимовского уезда Рязанской губернии. Кузнецов взял реберный нож, поднес его к кадыку Сталина и сделал глубокий надрез — до лобка.

Все облегченно вздохнули.

Согласно приказу товарища Берии, диагноз был поставлен по всем законам марксистско-ленинской диалектики: «Кровоизлияние в области подкорковых узлов левого полушария головного мозга».

Что касается «санитара» Кузнецова, то спустя двенадцать лет его жена, урожденная княгиня Екатерина Урусова, возвратясь домой в коммунальную квартиру, что в доме 8 по Чистому переулку, нашла мужа мертвым. Подозреваемый в выдаче «государственной тайны» — секрета сохранения трупа Ленина — висел в петле. Что, он наложил на себя руки? Это осталось тайной. Вдова была уверена — нет!

Смерть советского вождя, расширившего и укрепившего величайшую империю в мире, ставившего к стенке врагов и друзей, связавшего кровью (доносами) робких обывателей и сделавшего несчастными десятки миллионов своих подданных, многие из которых тем не менее искренне восторгались им, застала его внезапно.

Спустя год в Париже выйдет первое полное издание «Темных аллей». Один из ее экземпляров автор преподнесет участнице движения Сопротивления Зинаиде Шаховской: «„Декамерон“ написан был во время чумы. „Темные аллеи“ в годы Гитлера и Сталина — когда они старались пожрать один другого».

Христианскому сердцу свойственно милосердие. Когда преступника постигает наказание, он из категории злодеев тут же переходит в разряд страдальцев.

Четырнадцатого октября сорок шестого года, в день Покрова и в день рождения Веры Николаевны, Бунин записал в дневник: «Все думаю, какой чудовищный день послезавтра в Нюрнберге. Чудовищно преступны, достойны виселицы — и все-таки душа не принимает того, что послезавтра будет сделано людьми. И совершенно невозможно представить себе, как могут все те, которые послезавтра будут удавлены, как собаки, ждать этого часа, пить, есть, ходить в нужник, спать эти две их последние ночи на земле…»

Без малого год самодовольные и сытые люди, в силу своего высокого положения нисколько не пострадавшие от войны, не узнавшие ни голода, ни боевых опасностей, съехавшись со всех концов света, решали судьбу нацистов. Эти судьи уверили себя и других, что именно они знают, кого помиловать, кого послать на всю жизнь в тюрьму, а кого и повесить (таких несчастных оказалось двенадцать), причем особо усовершенствованным и жестоким способом.

Каждый из этих судей нарушил евангельский завет: не суди и да не судим будешь. Эти вершители судеб, среди которых был обвинитель от СССР — небезызвестный преступник и убийца А. Я. Вышинский, — посылая на смерть нацистов, тем самым принимали на себя тяжкий грех. Ибо только Господь дает жизнь, а отбирает ее всякая гадина.

В тот час, когда вождь немецкого народа рухнул на черную крышку дубового стола, Бунин с Верой Николаевной разместились в облезлом вагоне третьего класса. Старенький паровоз, служивший уже лет тридцать, потащился в Париж.

Бунин все взвесил, все продумал. И теперь негромко произнес:

— Жить нам осталось мало — пять — десять лет. Здесь терять нечего. Пусть хоть кости наши упокоятся в Русской земле.