Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Как богата ваша жизнь всякого рода приключениями, Иван Алексеевич!

— Почти во всякой жизни много замечательного, только не всякий это умеет не то что ценить, но даже заметить. Вот вы сказали «Иван Алексеевич». А ведь меня случайно Иваном назвали.

При крещении решили меня наречь Филиппом. Священник уже стоял у купели. Нянька бросилась в ноги матери:

— Это что делают! Разве для барчука это имя? Плотника-пропойцу тоже Филиппом зовут.

Так нянька и плотник спасли меня.

Второпях назвали первым пришедшим на память именем — Иваном, хотя это тоже не слишком изысканно. Именины приурочили ко дню празднования перенесения мощей Иоанна Крестителя из Гатчины в Петербург. Так, строго говоря, и живу я без своего святого. Ведь замешкайся няня — и назывался бы я «Филипп Бунин». Тьфу, как «филипповская булочная»! Из такого гнусного созвучия, вероятно, я и печататься никогда бы не стал. По сей причине не могу терпеть букву «Ф». Попробуйте найти в моих писаниях действующее лицо, в имени которого есть Ф! Не найдете, не утруждайтесь.

Кстати, об именах. Наш род древний, значится в шестой родословной книге дворянства. Но как-то гулял я по Одессе и наткнулся на вывеску: «Пекарня Сруля Бунина»! Каково?

Над Грасом бушует натура. С жутким грохотом разламывают небосвод фиолетовые молнии, обвально низвергаются на землю водные потопы. Вдоль дороги, круто спускающейся с горы мимо «Жаннет», бурно пенится ручей.

Иван Алексеевич, забиравшийся на гору, где стоит его жилище, продрогший, тяжело дышащий, вдруг распрямляется и начинает декламировать:

Дробясь о мрачные скалы,

Шумят и пенятся валы,

И ропщет бор…

Удивительно хорошо! — с восторгом произносит Бунин. — Невозможно сказать ярче и короче. Каждый раз, вспоминая какие-нибудь пушкинские строки, словно впадаю в столбняк. Немею от восторга, от удивления. Во всей мировой литературе не найти ничего даже отдаленно похожего. Что можно нового сказать о Пушкине? Ничего! Можно лишь повторить давно истертые эпитеты и восклицания. Он уже давно перестал быть литературным фактом. Он вошел во всю нашу жизнь. Должно быть, есть в природе вещи, о которых мы даже не догадываемся. А то как же могло случиться, что какой-то негодяй неизвестными путями и неизвестно зачем проникает в Россию, делается родственником Пушкина, а затем убивает его. Нет, умом такое понять невозможно!

Бахрах вдруг тихо произнес:

На ветви сосны преклоненной,

Бывало, ранний ветерок

Над этой урною смиренной

Качал таинственный венок…

Бывало, в поздние досуги

Сюда ходили две подруги,

И на могиле, при луне,

Обнявшись, плакали оне.

— Это из седьмой главы «Онегина», — сказал Бунин. — Мало кто знает эти прелестные строки Пушкина, помнят лишь то, что в гимназии учили, или строфы, на кои музыка положена. Вот Вера Николаевна любит напевать «Гонимы вешними лучами». Об опере «Евгений Онегин» не говорю, да там многие строки в угоду либретто искажены. Но все-таки Пушкина помнят. Зато сколько других прекрасных поэтов — и ни четверостишия!

— Но ведь это естественный порядок вещей! — улыбнулся Бахрах. — Помните у Державина:

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей.

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

Вдруг Бунин что-то вспомнил, горячо сказал:

— Гораздо удивительней, когда разные умники посягали на литературные авторитеты Пушкина и Толстого…

— Советские умники?

— Это было бы неудивительно! Но еще при жизни Александра Сергеевича, после завершения «Евгения Онегина» в конце двадцатых — начале тридцатых годов, на него обрушился поток критических разносов. «Северная пчела» пыталась учинить разгром седьмой главы «Онегина», находя, что в ней нет «ни одной дельной мысли», а так, сплошное «балагурство». Ругали «Полтаву». Обвиняли Пушкина в каком-то антидемократизме, «литературном аристократизме» и прочей чуши. К хору недоброжелателей присоединились те, кто еще вчера восхвалял его взахлеб — журналисты «Сына Отечества» и «Московского телеграфа».

— Может, поэтому Александр Сергеевич не окончил «Онегина»? — спросил Бахрах.

Бунин вздохнул:

— Я иногда думаю, что и погиб он из-за травли. Ведь наверняка был очень ранимым. И это все от черной зависти литературной братии и от их глупости. Как и в наши дни, впрочем.

Бунин заметил, что Бахрах хочет, но не решается о чем-то спросить. Он шутливо стал подбодрять собеседника: