Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Впечатляет? — Бунин в упор посмотрел на Бахраха. — Сильно написано. Так вот, если эту мысль или еще некоторые другие вырвать из контекста, в связи с чем они написаны, тогда действительно может показаться, что все эти горе-критики Льва Николаевича правы. А они именно так и делают: одни как злоумышленники, а другие, вроде бы честные люди, по своей серости, потому что Толстого знают лишь поверхностно, лишь — в лучшем случае! — его романы.

А ведь все эти высокие мысли Толстой прилагает к тому идеальному обществу, которое будет, когда на земле наступит Царство Божие. Более того, он упорно повторяет завет Христа о соблюдении абсолютного целомудрия.

— Но ведь тогда человечество прекратится! — восклицали оппоненты Толстого.

— Не бойтесь! — улыбался Лев Николаевич. — Нам с вами Царство Божие не грозит.

Толстой брал максимальную точку отсчета (как и сам Христос), и иначе быть не могло. Он писал об идеальных, пожалуй, нравственно стерильных отношениях между людьми, — и каждое слово его справедливо. И конечно, самого великого русского писателя смешно обличать в непатриотичности. Действительно, какой патриотизм в Царстве Божьем? Англичанам или немцам в голову не придет хаять своих великих мыслителей, а мы это делаем легко, походя. Стыдно, право! А Лев Николаевич жил среди нас, грешных, и любил Россию так, как дай бог нам ее любить! — заключил Бунин.

Вообще делать выписки из книг и подчеркивания в книгах — это было любимым и необходимым занятием Ивана Алексеевича.

Как-то за завтраком, когда вновь зашла речь о том, что эмиграция вымирает, Бунин согласился с этим.

Перешагивая через ступеньку, он опять поднялся к себе в комнату. Через минуту спустился с листком бумаги:

— Вот выписал из письма Чехова, которое он адресовал сестре своей Марии Павловне из Ниццы: «Работаю, к великой досаде, недостаточно много и недостаточно хорошо, ибо работать на чужой стороне за чужим столом неудобно…» — Помолчал, посмотрел в окно на вечернее небо Граса и каким-то тусклым, севшим голосом добавил: — Что уж хуже — работать на чужой сторонушке…

И он вновь удалился к себе: теперь тяжелыми, грузными шагами старого, страдающего человека.

— Мы стали, лев Сиона, настоящими бродниками, — говорил Бунин, подымаясь в гору и тяжело дыша. — Да, я совсем ослаб. Давно ли козлом скакал по этим горам! А теперь еле ползаю. Тяготы нынешней собачьей жизни и особенно питание силосом, которым впору коров кормить, вконец подорвали мои силы.

Бахраха подмывало сказать: «Да ведь и возраст ваш немалый, недалек семидесятипятилетний юбилей!» Но он благоразумно промолчал. Бунин к собственной старости относился с некой брезгливостью и не любил разговоры о ней.

Неожиданно Бунин произнес:

— Пишу теперь «Темные аллеи» и думаю: а зачем, для кого? Ведь пройдет совсем немного времени, и весь мир исчезнет для меня!

— Вам на судьбу грех жаловаться! Стали мировой знаменитостью…

— Что мне толку от мировой славы, если бы на родине, в России… Вот напечатали в Америке «Темные аллеи», точнее, кусок из них, денег — ни гугу, зато несколько рассказов испортили сокращениями. У них, видите ли, нравы строгие, пуританские! Художник и скульптор может изображать натуру во всей ее нагой прелести, а писатель — ни-ни!

После паузы, скрипнув зубами:

— Эти блюстители морали, эти гнусные ханжи — самые растленные души! — И все более распаляясь: — В конце концов, мне наплевать на их взгляды. Но какое право они имеют вторгаться в мою жизнь, в мое творчество! Ведь это гитлеровско-сталинская доктрина: писать, творить не так, как художник хочет, а как это требуется для утверждения их человеконенавистнических теорий!

Закашлялся, остановился на минуту-другую и, как всегда, быстро успокоился.

— Да если и проживу еще лет пять — десять — ведь это лишь краткий миг. Уже давно каждым отпущенным мне днем наслаждаюсь, как подарком судьбы. У меня все внутри каменеет, как подумаю, что близок день, когда я уже не увижу ни голубого неба с легкими тающими облачками, ни красного спокойного света заходящего солнца, не наслажусь всем тем неизъяснимым, тайным и зовущим, что есть в женском теле…

Бахрах, который только утром читал (по совету патрона) «Путь жизни» Толстого, решил поспорить:

— Но еще Лев Николаевич утверждал, что страдания и смерть представляются человеку злом только тогда, когда он закон своего плотского существования принимает за закон своей жизни…