Мария Сергеенко - Падение Икара

К колодцу вел тупичок. Никий спустил на землю Келтила и пошел медленно, оглядывая обе стороны тупика. В конце, замыкая его, стоял небольшой одноэтажный домик под старой черепицей; за забором росло высокое дерево; ветви его свисали над улочкой. Никий подошел к дверям… Дома ли Онисим? Или хотя бы его жилец? Красивый молоток… деревянная ручка с резьбой… красивый узор… «Я думал, кроме Тита, никто так не сумеет». Никий взял молоток, закусил губу и стукнул — громко, твердо, решительно. Келтил залился звонким, требовательным лаем. Послышались знакомые стремительные шаги. Дверь распахнулась — на пороге перед мальчиком стоял Тит.

По одной из главных улиц Помпей шел высокий молодой человек. Его плащ был перепачкан красками и глиной; не чище были и руки. Он шел медленной, усталой походкой, ни на что, казалось, не глядя.

Квадратное, чисто италийское лицо не было, по римскому обычаю, выбрито; усы, более длинные, чем полагалось для грека, спускались на короткую курчавую бородку. «Похож на Спартака», — перешептывались помпейские матроны, со страхом вспоминая великого предводителя рабов. (Восстание Спартака было у всех в памяти; не прошло еще и десяти лет после него.) Многие здоровались с юношей и рассказывали тем, кто его не знал, что это большой художник и скульптор, что он долго учился, был в Греции, в Афинах и на Родосе и что греческие мастера — а кому и судить, как не им, — очень хвалят его работы. На краю города у него собственный дом; небольшой, правда, но хороший, приличный дом. Он живет вместе с дядей — стариком, тоже художником. «Зайди к нему, посмотри его произведения».

Никий долго бился над головой Критогната и Дионисия. Он вспоминал свои детские слезы над портретом Аристея. Они были не последними в трудном пути прилежного ученика и вдохновенного мастера, но на этом пути была не только горечь поражения, была и радость победы. Ему удалось показать душу дорогих людей: ясную мудрость Дионисия и его любовь к людям, которая управляла всей его жизнью; скорбное достоинство Мерулы; детскую доброту и стойкую верность Аристея; высокое благородство Критогната, спокойно принявшего смерть за других. Никий на всю жизнь запомнил его лицо таким, каким он видел его в минуту расставания. Что озаряло его? Никий долго думал над этим и наконец понял и почувствовал: это была радость подвига, торжество жизни над смертью. И как ни различны были лица всех четверых, все они светились этой радостью.

Особенно удался Никию портрет Евфимии. Лицо молодой женщины не сияло ослепительной красотой и не поражало классической правильностью черт, но от него трудно было отвести глаза, и вскоре оно начинало казаться прекраснее самых красивых лиц. Матери мечтали, чтобы на нее были похожи жены их сыновей; старики вздыхали, что судьба не послала им такой дочери; мальчишкам хотелось иметь такую сестру; юношам — хоть раз встретить такую девушку. «С кого ты писал этот протрет? Где нашел оригинал?» — приставали к Никию друзья и знакомые. «Она мне приснилась», — неизменно отвечал художник, и ничего больше не могли у него добиться. Кроме этой странности, за ним числились еще две. Он, которого радостно принял бы у себя в доме любой помпейский декурион и магистрат, часами пропадал в харчевнях среди всякого сброда. Никию было хорошо среди этого «сброда»; он чувствовал себя среди них в родной семье, и эти простые люди — крестьяне, мастеровые — тоже считали его своим и родным. Он сидел с ними за одним столом, потягивал легкое кисловатое винцо, разговаривал со знакомыми и незнакомыми и рисовал, рисовал. В нищих хижинах его скромных друзей висели рисунки и портреты, за которые знатоки не пожалели бы тысяч. Вторая же странность заключалась в том, что время от времени он отправлялся в Рим и покупал на невольничьем рынке столько галлов, сколько мог по своим деньгам. Через несколько дней он отпускал их на волю, устраивал их отъезд на родину, провожал до границы и возвращался, только вполне уверившись в их полной безопасности. Ланисты боялись его «хуже лютого тигра», по их собственным словам; аукционист — комнаты его квартиры всегда были украшены работами Никия — неизвестно почему устраивал всегда так, что галлы неизменно оставались за Никием. «Если этот проклятый каменотес пришел, не подступайся к галлам: все равно уйдешь с носом», это стало правилом у содержателей гладиаторских школ. Возвращаясь из Рима, Никий всякий раз заезжал в Казин к своим друзьям. Бетула жил теперь не нуждаясь, и Никий неоднократно уговаривал его закрыть свою школу, но старый учитель упорно отказывался: «Конечно, конечно, я мог бы… ты мне столько присылаешь, мой мальчик… но не могу. И хотел бы, но не могу. Как не учить ребятишек! У меня теперь одни бедняки… от центурионовых сынков — да будут боги милостивы к тебе, мой мальчик! — я отказался, наотрез отказался. Тут появился молодой учитель… а бедняки — куда им посылать детвору? Нет, нет, дорогой, и не проси, не проси! Ты вот не можешь не рисовать… я не могу не учить!»