Янко Веселинович - Гайдук Станко

Но все эти старания ни к чему не приводили. Люди все равно ему не доверяли. В его на первый взгляд приятной наружности было что-то отталкивающее. Глаза Груши, то голубые, то зеленые, то блестящие, то мутные, а чаще налитые кровью, смотрели на собеседника так странно, что жуть брала: посмотришь ему в глаза — и сразу становится не по себе…

— Уж лучше б он был настоящий турок! — говорил священник. — Такой опаснее. Он как пестрая змея — красивая, но ядовитая. Зачем он льстит мне? Мы не можем друг другу желать добра!.. Где его жизнь, там моя смерть; где мне хорошо, там ему беда!

Эти слова священника возымели свое действие — люди отвернулись от Груши.

Груша день и ночь думал да гадал, в чем здесь дело. Кто путает карты? Но выведать ничего не удавалось. Он подозревал отца Милое, но уверен не был.

Он и в самом деле был худой человек, до страсти любил ссоры и радовался чужому несчастью.

Шел он как-то в село, расположенное поблизости от хана; под ногами у него похрустывали сухие ветки и шуршали опавшие листья.

Вдруг навстречу ему Мари́нко Мари́нкович. Увидев субашу, Маринко сошел с тропки и низко поклонился. Суля поздоровался.

— Бог в помощь, уважаемый эфенди [11] Эфе́нди (турец.) — господин. .

Груша отвлекся от своих дум и поздоровался с ним.

Голос Маринко усладил его слух. Он остановился и взглядом подозвал его. Маринко приблизился к турку, поцеловал ему подол и руку и, приложив руку в груди, склонил голову.

Послушайте, кто такой Маринко.

Он крестьянин. Как и его предки, пахал и сеял. Отец его переселился в Черный Омут из Оба́рски, что в Боснии, и вскоре умер. Маринко принялся хозяйствовать, но он был ленив, и хозяйство очень скоро пришло в упадок. Черной работы он гнушался и, вместо того чтобы трудиться, слонялся возле общины и хана.

Работал он лишь в самых крайних случаях. В голове его постоянно роились всевозможные планы. Цари и те в своих желаниях были куда скромнее, чем Маринко. У него был зоркий глаз и хорошая память. Часто, словно бездельник-пес, он шатался по селу и вокруг него. Осведомлен он был решительно обо всем: кто чем сейчас занят, кто на кого заглядывается, у кого сколько в доме ложек, какая женщина ждет ребенка и т. д. Никто не знал Черного Омута лучше, чем он; он даже знал наперечет всех сельских ребятишек и помнил, как кого зовут. Знал клички коров, кто чем богат… Положительно всё! Он был всеведущ.

Груша был с ним знаком. Но родственные души порой питают друг к другу неприязнь. И Груша не любил Маринко. Однако, услышав елейный голос Маринко, он сбавил шаг, а когда тот приложился к его руке, остановился.

— Куда идешь?

— В лес, милостивый эфенди.

Груша смотрел на согбенного Маринко.

— Послушай-ка, Маринко!

— Слушаю, эфенди.

— Что происходит с этими гяурами?.. Чем я с ними лучше, тем они больше сторонятся меня.

— Милостивый эфенди, — сказал Маринко, — это же очень просто!

— Кто-нибудь настраивает их против меня?

— Ты угадал!

— Кто же?

— Тот, с кем ты так милостив. Змею пригрел на своем сердце!

— Поп?

— Он!

— И кмет?

— И он…

— И что же они говорят?

— Многое говорят. Распустил ты их! Говорят, что ты с народом так добр, чтоб легче было сесть ему на голову. Говорят, что твоя доброта фальшивая! Говорят…

— И все это говорит поп?..

— И поп и кмет, и… все!

— Идем ко мне, — сказал Груша.

Субаша повернул назад. Маринко шел за ним. Турок страшно разозлился. Разозлился, что его так быстро раскусили. Он строил великолепные планы, вынашивал их днем и ночью, и вот все они лопнули, как мыльные пузыри…

Молча они дошли до хана. Груша повел Маринко в свою комнату, все убранство которой составляли оттоманка да развешанное по стенам оружие. Маринко эта комната показалась царской палатой. Огромная неподдельная радость охватила все его существо, когда Груша сказал:

— Садись рядышком, добрый человек!..

— Могу и постоять, милостивый эфенди!

— Сядь, Маринко, сядь! Вот табак. Кажется, ты куришь?

Маринко поднял голову, выпрямился, присел на самый краешек оттоманки и воззрился на турка.

Лицо его было такое благообразное, такое кроткое и ясное: ни дать ни взять — лик святого.

— Мой добрый эфенди! — невольно вырвалось у Маринко.

И он искренне в глубине души предал анафеме и попа, и кмета, и всех сельчан, оскорбляющих такого хорошего человека.