Янко Веселинович - Гайдук Станко

Вскоре Йова вернулся и позвал Симу в сарай.

Катич и Ногич поцеловались.

— Я ждал от тебя гонца.

— Ты знал? — удивился Ногич.

— Сречко сообщил. Ну и молодцы же вы! За Жураву вы достойны целого царства.

— Это все он! — И Ногич показал на Станко.

— Значит, вот он какой, Станко! Ты сын Алексы. Будь благословенно материнское молоко, вскормившее такого сокола! Если б вы видели, какой тут был переполох. Все, кто носит чалму, поднялись на ноги. Я тотчас же разослал людей во все концы — к Сто́яну в Но́чай, к протоиерею в Бело́тич, к отцу Теше в Бадовинцы, к Иванко, Аврааму, отцу Раче. И вас я известил о погоне.

— Через Верблюда?

— Да, через него. Для таких дел он просто незаменимый человек. Оглянуться не успеешь, как у него все уже готово. — И, повернувшись к Станко, сказал: — Значит, ты Станко? Ну и наделал ты, брат, шуму? Из поколения в поколение будут рассказывать о твоем геройстве и, услышав твое имя, будут говорить: «Это тот, что ружьем колет!» Знай же, от какого насильника ты нас избавил! Уж я-то его знаю! На дороге с ним лучше не встречайся! Жизнь твоя во власти его прихоти. Этот самый Сали-ага иногда просто так, для развлечения, убивал людей. Ради забавы мог убить единственного сына у отца. Но час расплаты настал! Нашелся муж, который заколол его из ружья! Рассказываю я Стояну, а он счастливо улыбается. А потом протоиерею Николе… Он был сам не свой от радости. Знаешь, что он сказал: «Этот Станко вовсе не вор!» Я слышал от Верблюда, почему ты стал гайдучить. Верблюд говорит, тебя оклеветали…

Станко молчал.

— Это все козни Груши, Маринко и Лазаря, — продолжил Катич. — Верблюд говорит: «Груша хотел поссорить черноомутцев, Маринко — угодить Груше, а Лазарь — получить дочку Севича, которая на тебя поглядывала». И, как говорит Верблюд, турку его затея удалась. Весь Черный Омут плюет на дом Алексы. Я просил уже протоиерея Николу из Бело́тича сходить к отцу Милое и объяснить ему все.

— И что он сказал? — спросил Станко.

— Сказал, что сходит.

— Спасибо вам. Только зря вы усердствуете.

— Как это — зря? — удивился Катич.

— Отец Милое и кмет Йова знают Алексу лучше, чем протоиерей Сми́лянич. Что им его слова! Алекса Алексич вырос вместе с ними в Черном Омуте. И если они поверили, что в его доме завелся вор, то пусть так и остается! — И Станко грозно сверкнул очами.

— Но… — промолвил Катич.

— Не стоит, дядюшка Сима, говорить об этом, — прервал его Станко. — Пусть лучше потом поговорят о том, как я с ними расквитался.

Слова эти прозвучали устрашающе, хотя сказаны они были спокойным тоном.

Станко опустил голову и замолчал.

Наступила тишина. Разговор оборвался.

— Послушай-ка, Сима, — нарушил молчание Ногич, — правду ли болтают, будто турки убили кого-то около Белграда?

— Правда.

— Кого же?

— Пала́лию и Ста́ное из Зе́ока.

— За что?

— Черт их знает. Позвали людей по-хорошему, а когда те пришли, взяли и убили их.

— Зачем же они пошли?

— Оба были кметы. Думали, позвали по делу. А когда явились…

— Сами волку в пасть полезли, — сказал Ногич.

— Чему быть, того не миновать. От судьбы не уйдешь.

— Нет, уйдешь! Если не будешь доверять им! Приходи, брат, к нам, в лес, и других за собой веди.

— Рано или поздно приду, и другие тоже. Илия Срдан из Прнявора первый подаст пример. Что случись, он первый махнет в лес. Дом его у самой дороги, словно придорожное дерево, — каждая телега о него цепляется. Был я намедни в Прняворе, он мне и говорит: «Я сыт по горло! Дай мне царскую корону, — и то не соглашусь их больше терпеть. И глазом моргнуть не успеешь, как я буду в лесу!»

— Осточертело человеку!

— Всем нам осточертело! Поужинать спокойно не можешь. Сидишь как на иголках — того гляди, незваный гость пожалует. А заявится какой-нибудь голодранец из Боснии, так подай ему и ужин, и постель, и все двадцать четыре удовольствия! А домочадцев гони вон. Мать-старуха горб нажила, прислуживая им. Да еще ему, собаке, жену мою подай. И в довершение всего он бьет тебя после того, как его накормишь и напоишь, да еще приговаривает: «Это, говорит, тебе, чтоб в другой раз получше попотчевал!»

— И все это терпят? — спросил Зека, и щеки его заполыхали.

— Терпят. Трудно пахарю расстаться с плугом. Трудно кинуть малых детей; легче носить на шее это ярмо, чем знать, как они мучаются.

— Неужели так будет всегда? — вздохнул Зека, и кровь бросилась ему в голову.

— Пока чаша страданий не переполнится, — ответил Катич. — А как перельется через край, земля застонет от крови, но пахарь не остановится. Зеленую травушку и ту растопчет!