Борис Тумасов - Иван Молодой. Власть полынная

- Принимай, Мухаммед, ослушников! Загремели пушки, и будто враз снесло ордынцев с крепостных стен. Ядра били в башни и в стены, падали в городе, ломая домики ханского дворца.

Обстреливать город пушкари прекратили, только когда начало темнеть…

А перед рассветом открылись городские ворота, и из них выехал Али-хан с верными ему нукерами.

Под удары бубнов и вой труб они прорвались через ограждения московских ратников, пытавшихся закрыть им дорогу. Али-хан бежал из Казани.

В то же утро московский дворянский полк вступил в город, и на ханский стол в Казани сел Мухаммед-Эмин.

Из Москвы проездом в Вышний Волочек в Тверь заехал князь Семен Ряполовский.

В хоромах забегали, засуетились. Дворецкий намерился баню топить, да Ряполовский отказался: спешил по государеву делу. Даже платье дорожное не переодел, так и в трапезную явился.

Ели вдвоем с великим князем Иваном Молодым. Стряпухи расстарались: кабанчика гречневой кашей начинили, в печи запекли, пирог с клюквой выставили и квас медовый.

Смотрит Ряполовский на великого князя и, хоть ничего не говорит, удивляется: похудел Иван, глаза запали, а бороденка редкая и залысины высокие.

Сам Семен мужик крепкий, мордастый, борода лопатой. Отломил кабанью ногу, обгладывает, рассказывает, что князь Холмский с Беззубцевым в Казани помогли Мухаммеду на ханство сесть, а на Москве все тихо.

Отложив кость, Ряполовский перегнулся через стол, зашептал, как государь повелел брата своего князя Андрея Угличского в темницу кинуть и он, Семен, то исполнил, а в Углич с дворянами ездил дворецкий, сыновей Андрея привез, и их тоже в темнице держат…

Великий князь Ряполовского слушал, глаза щурил. О том, что государь Угличское княжество на себя забрал, ему давно известно, но вот как это было, от князя Семена узнал. Спросил:

- Что же, так ли виновен князь Андрей, чтоб и семью его в темнице держать?

Ряполовский принялся за пирог, ел основательно, квасом запивал.

Прожевал и ответил:

- Государю видней. Одно знаю: вины своей угличский князь не отрицал.

И снова принялся за пирог.

Великий князь расстегнул ворот рубахи, будто душит его. Прохрипел:

- Вот что скажу, князь Семен: нет вины за государем. Много думал я, нередко считал отца жестоким, а ноне иначе не мыслю. И коли доведется встретиться с государем, так и скажу: «За тобой правда, отец, по-иному крепить Русь нельзя…»

Ряполовский крошки с бороды стряхнул, на великого князя уставился.

- Сам зри, Семен, усобица и удельщина земле русской много горя принесли. Еще и поныне народ славянский слезами умывается. Знаешь, от Ахмата насилу отбились, Менгли-Гирей над нами завис…

Я в Твери княжу, и больно мне было вспоминать князя Михаила, что на чужбине он. А чего взалкал? Литвой княжество Тверское укрепить, нож к сердцу русскому - Москве приставить…

И ныне ты, князь Семен, об Андрее говоришь. Ведь признал он, признал, что хотел удельщину упрочить, на Москву замахивался, с Литвой уговаривался. Тому и сыновей своих научал… Я с государем Иваном Третьим ныне заодно и сомнения свои отбросил. А коли еще пожить доведется, дело его продолжу.

Ряполовский побледнел, будто иного великого князя увидел, у этого глаза злые, колючие.

Поднялся:

- Я, великий князь Иван, с государем в согласии. Не перечу ему. Да и не мыслю по-иному… Не обессудь, мне в Волочек надобно торопиться. Прощай.

И ушел. А Иван Молодой еще долго оставался в трапезной. Сидел, обхватив ладонями голову. Все думал. Жестоко станет судить история время великого княжения Ивана Третьего. Будет ли ему прощение за Тверское княжество, за Угличское?

Шумела вечнозеленая хвоя, и под ногами вжимались в землю прошлогодние высохшие иголки.

Оставив на опушке Саньку с конями, Иван Молодой ушел в лес, раздвигая колючие ветки.

Здесь, в чаще, казалось, ветер затихал. Князь брел, и ему чудилось, что стоит пройти самую малость и он выйдет на поляну, где стояли борти деда Матвея. Они сядут с ним за вросший в землю одноногий столик, на котором будет стоять глиняная чаша с янтарными кусками сот, облитых медом. А вокруг станут жужжать пчелы…

Понял великий князь Иван Молодой, что разумный человек не может жить без боли душевной. Рано или поздно эта боль у него пробудится. Сопричастный природе, окружающему миру, он примет близко к сердцу горе и страдания людские. Только тварь бездуховная лишена сомнений и терзаний. В ней живет лишь осторожность и ярость, если что-то угрожает ее жизни или жизни ее детенышей.