Валерий Туринов - На краю государевой земли

«Что за город? — вяло подумал он. — Воры, грабители, сводники… Шиши [6] Шишь — лазутчик, соглядатай и переносчик; разбойник. , и те в городе. То появляются, то куда-то исчезают, нутром чуя добычливые места»…

Прошло два месяца. Наступил декабрь. На все тот же двор московских приказов из приказного здания вышли трое служилых. Одеждой, грубыми обветренными лицами и свободной размашистой походкой они разительно отличались от массы ловко снующих вокруг мелких приказных людишек. И здесь, на дворе, они остановились, словно для раздумий, что делать дальше.

Двое из них были наши старые знакомые, Иван Пущин и Тренька Деев.

Тренька оскалился, широко развел в стороны руки и шумно вздохнул:

— Ух, ты-ы! А хорошо-то здесь!.. Как же они, окаянные, проводят там всю жизнь? В этих чертовых палатах! Так и помереть недолго!

Он толкнул плечом стоявшего рядом высокого блондина, третьего их спутника, с чертами лица, наводящими на мысль о нем, как о выходце из западных мест, откуда-то из-за Смоленска.

— А, Андрюха?

— Не мрут — как видишь.

— Только плодятся, — сказал Пущин так, будто расстраивался из-за того, что московские приказы разбухли подьячими.

— Ну, тебе-то, Иван, грех жаловаться на приказных, — пожурил Тренька его.

— Тебе тоже, — добродушно проворчал Пущин. — Это же надо — Тренька вышел в атаманы! Нам бы того, — сделал он красноречивый жест, показав, что не прочь был бы выпить. — Сё дело божье. Не так ли, Андрюха? — обернулся он к блондину и уставился на его длинный прямой нос, так и притягивающий взгляд своей изящной формой.

Андрюшка молча согласно кивнул головой.

— Ну что, служилые! Теперь домой, в Сургут, а? — спросил Тренька приятелей.

Пущин, ничего не ответив ему, обвел взглядом приказной двор.

Приезжая сюда, в Москву, он первым делом приходил на этот двор: по делам службы. И место это было для него самым памятливым, знакомым до мелочей. За многие годы этот двор вроде бы не изменился. И все же он каждый раз, как Иван появлялся в Москве, казался ему новым, необычным. Может быть, причиной тому была пестрая московская жизнь. Она сразу захватывала и не оставляла ни минуты свободного времени. Потом же, далеко в Сибири, когда он вспоминал Москву, то у него в памяти, прежде всего, всплывал этот двор, а в ушах звучал, голосом басовитого дьякона, колокол Ивана Великого.

За спиной сургутских хлопнула дверь, и во двор, громко ругаясь, вышли два человека.

— Поразорили поместьице, сучьи дети! — визгливо выкрикнул полный мужчина в собольей шубе, все еще, по-видимому, не остыв от перебранки с дьяками. — Я же говорю ему: то ж мои людишки!..

— Дал бы подьячему, так сыск взвел бы того же часу, — удивленно развел руками его спутник. — Скуп ты стал, Гаврило Григорьевич, скуп! И попомни, не только дьякам, но и мне не покажешь милости, впредь за тебя докучник не буду.

— Ладно, ладно, Семен Лукич, сочтемся, — миролюбиво сказал Таврило Григорьевич, затем вдруг резко повернулся в сторону коновязей, где кучно стояли холопы, и зычно крикнул: «Назарка, пёс!»

На сердитый окрик оттуда к нему бросился статный парень в овчинном зипуне с фасонистым воротником. Пробегая мимо сургутских, он метнул на них взгляд темных глаз, и в них мгновенно высветился характер сытого и наглого малого.

Иван узнал сразу же его. Кровь ударила ему в голову, и он невольно присел от слабости в ногах. Этого холопа он запомнил на всю жизнь и узнал бы из тысячи. От того столкновения с ним, вот в этом самом дворе два месяца назад, в первый день его приезда в столицу, у него навсегда осталась заметка в виде длинного шрама над бровью.

Холоп проскочил мимо служилых, подбежал к хозяину, вытянулся перед ним, дохнул морозным парком: «Слушаю, Таврило Григорьевич!»

— Ах, ты — слушать! Коня подавай, паршивец! — выругался тот, срывая на нем раздражение от посещения приказных палат. — Что стал — как дурная девка! Коня — тебе говорят!

Напуганный непонятным гневом хозяина, Назарка сорвался с места и кинулся назад, не видя от страха ничего вокруг. Холопы у коновязей встретили его насмешками. Один подставил ему подножку, а другой толкнул в бок. Назарка ловко увернулся, двинул в ответ кого-то кулаком по зубам, подскочил к игренцу и лихо взлетел ему на спину.

«А красив — проказник!» — невольно мелькнула у Треньки завистливая мысль.

Коротконогий и мешковатый он за всю свою жизнь так и не научился ездить верхом на коне. Не то чтобы совсем, а вот так — по-молодецки, как этот холоп. И его съедало страстное желание, хоть когда-нибудь складно покрасоваться в седле. Эта его слабость была известна в Сургуте всем, и служилые посмеивались над ним. Но пронять его было не так-то просто.