Наталья Соловьева - На берегу Тьмы [litres]

Вернули библиотеку. Жизнь в деревне оживилась: организовывались танцы под немецкий трофейный граммофон, показывали звуковое кино. Свет обеспечивал движок, а аппаратуру привозили на полуторке. Перед кинофильмом кто-то обязательно выступал с новостями о мире и по стране.

Мужчины возвращались, но мало: полегли под Ржевом. Молодые вдовы, тоскуя по мужскому плечу, тайно встречались с четырнадцатилетними мальчиками, которые выглядели очень взрослыми.

В 1945-м объявили амнистию, в том числе дезертирам. Многие вернулись домой, но долго не задержались: их и детей открыто называли дезертирами, избивали.

Как-то вечером пришла Паня. Прямо с порога заплакала и выпалила:

– Мама, меня замуж зовут. Не знаю, что и делать.

– Ты садись, – пригласила ее Катерина и, усадив, ласково погладила по плечу, – расскажи сперва: кто? Что?

Паня засмущалась, покраснела, укрыла лицо руками:

– И не знаю, как сказать-то.

– Ну что ты, доченька, не чужие мы с тобой. Кто зовет-то тебя?

– Да вот мужчина тут один, солдат. Бездомным остался – всю деревню его подо Ржевом сожгли, никого родни не осталось. Вот и стал по деревням ходить: кому пилы точит, кому самовары лудит. Делал всякую работу: мужиков-то в деревнях мало.

– Да, женщинам одним тяжело приходится, – согласилась Катерина.

– Вот пришел, поработал у меня, да так и остался, – опустив глаза, проговорила Паня.

– Любишь его?

Паня заплакала:

– Люблю. Вы простите меня!

– За что простить, милая ты моя? Сашеньки нет на свете, горе это огромное, но ты молодая, ты живи еще, радуйся, детей рожай.

– Я думала, что прогоните меня, – призналась Паня.

– Что ты? Счастье-то какое! Ты полюбила! Значит, не окостенело сердечко твое, как у Глаши моей.

– Он знает про немца того, – глухо добавила Паня. – Я сама ему рассказала, боялась, что найдутся добрые люди.

– Принял – значит, любит тебя, значит, не сомневайся, выходи за него.

– Спасибо вам, мама. И еще… Не мучайтесь – знаю я про Лёлю. Видела ее.

– Как? – всплеснула руками Катерина.

– Солдаты из госпиталя. Ездила я в Старицу посмотреть. Говорила с ней.

– Зачем? Зачем ворошить? Ведь не воротишь уже ничего!

– Понять хотела, что в ней Саша нашел. Так и не знаю. Но все прошло, не в обиде я. Пойду.

– Ты уж не забывай меня, заходи, почаще заходи, – попросила ее Катерина. – Тебя увижу – Сашу вспомню.

Катерина долго не ложилась спать. Война перекорежила, поломала столько жизней! Невозможно измерить и осознать! Она тяжким грузом еще будет висеть на тех, кто родится и будет жить после. Но через эту беду нашли свое счастье Паня и бездомный солдат. Значит, нашлась ведь крупица надежды в этом море людского горя? Катерина всю ночь вспоминала Сашу. Она все еще мечтала иногда, что где-нибудь в канцелярии произошла ошибка и что сын еще вернется домой, привычно задорно застучат его шаги по их длинному бревенчатому коридору. Саша, Сашенька… Встретил ведь любовь свою перед смертью! Говорила Вовиха, что потеряю его и что еще больнее будет. Права была. Сейчас намного, во сто крат больнее. Катерина редко спала теперь, урывками. Все думала, думала. Вставала ночью поправить одеяло Ванечке, прислушивалась к его мягкому дыханию и снова возвращалась к своим думам. Горе плотным кольцом сковывало Катерину.

Летом, сразу после объявления победы, Глаша поселилась отдельно – сняла половину дома в Заречье. Сына с собой не взяла, сказала матери:

– С тобой ему лучше будет.

Это Катерина и сама понимала: работать Глаша устроилась на почте, стала много пить, материться, возвращалась под утро. По праздникам пела. Большой любовью у нее пользовались скабрезные частушки: «Ой, спинка болит, серединка болит, только там не болит, где мой милый шевелит!» Катерина не узнавала в этой разухабистой бесстыжей бабенке свою нежную девочку. Папину дочку. В Глаше словно что-то надломилось, и она решила: «Ну и пусть! Живу один раз!»

Очень скоро по деревне поползли слухи: Глаша с подругами устроила притон, который прозвали «Девяткой» из-за числа подруг, там собиравшихся, зазывавших на развлечение мужиков. Однажды Катерина побывала там: безвкусно, аляповато обставленная комната, на стенах немецкие гобелены, на столе, покрытом кружевной скатертью, красовался трофейный фарфор. Одеваться Глаша стала модно, вызывающе, не в пример ровесницам, которые шили тапки из парашютной ткани и в них бегали на танцы.

Мать пробовала увещевать Глашу, но она лишь хохотала в ответ. Катерина попросила Александра поговорить с ней, но он лишь процедил: