Иван Арсентьев - Буян

— Отлаялась? Ну, и слава богу, — перекрестился он, видимо, привычный к подобным словоизвержениям. Павлина не ответила, поджала губы, села на кровать и принялась поправлять растрепанные волосы. Вдруг опять вся ощетинилась, выхватила из-за пазухи сверток с книгами и шмякнула без слов об пол.

— Аминь… — сказал Щибраев, а Гриша, подхватив сверток, исчез в сенях.

— Н-да, голова, крепко тебя того… — поскреб в раздумье бороду Порфирий. — И нас инда напугал, подумали — жандармов принесло. И что тебе эта писанина далась? Погодил бы ты с ней пока что. Еще до черта будет всяких программ — не первый снег на голову… Откуда их надует, не знаю, а надует.

— Ох-хо-хо… — вздохнул Лаврентий. — Я тоже маракую, брат, как же так на самом деле? Социал-демократы хотят после революции мужику одни отрезки дать, а рабочим заводы и фабрики, эсеры — те крестьянам землю, а рабочим законодательство фабричное, а сами фабрики у кого были, у тех и останутся…

— Социал-демократы разные бывают… — подал Евдоким свой голос и сконфузился.

— Бывают, — согласился мрачно Порфирий. — Не хуже тех цыган, что по базарам насчет лошадей орудуют: то сходятся, то расходятся, бьют по рукам, никак не сторгуются, норовят обмануть, а лошадь стоит, ждет. Вот так и с народом поступают. Вся Россия против царя поднялась, а они грызутся меж собой, не разделят никак чего-то…

— Так ведь из-за крестьян же грызутся! — осмелел Евдоким, заражаясь волнением товарищей. — Потому и раскол. Ленин говорит: всю землю без выкупа крестьянам, меньшевики — нет. А эту книжицу тебе, видать, Гутовский нарочно подсунул. Сашка Трагик говорил: фармазонщик он. Его, как порядочного, послали в Лондон, на партийный съезд к Ленину, а он вильнул хвостом — в Женеве у меньшевиков оказался. Брошюрой этой самый раз печку растопить, — поглядел Евдоким в сторону Павлины.

— Все это, парень, я понимаю, да только когда она сюда доходит, — стукнул себя в грудь Лаврентий и замолк. Вытянул шею, повертел головой, точно ворот серой косоворотки стал ему нестерпимо тесен.

— А мне кажется, Лавра, — заговорил Порфирий, — жизнь сама найдет свое русло. Как матушка Волга. Что не надобно ей — снесет, а что нужно — оставит. За неведомое дело беремся, Лавра…

— Слушайте, — спохватился тот, — а не получится ли такое: мы — революцию, а нам — фигу? Ни крестьянам — земли, ни рабочим — фабрик? Не выродит ли революция заместо республики такого уродца, какого и свет не, видывал?

— Не знаю, что будет, то ли Акулька, то ли мальчик… Разбередил ты меня, Лавра, ну тебя совсем с твоей книжкой. Придет время — составим программу. Сами. Свою. Такую составим, чтоб мужик знал, за что ему голову ложить. Чтоб не зря. Вот и весь тебе сказ.

Дом Тулуповых стоял под горой, а на невысоком крутом кряжу возвышались строения господской усадьбы. Помещик Матюнин давно разорился, усадьба перешла земству, и уже десятый год стучат там молотки и повизгивают рубанки учеников Старо-Буянского ремесленного училища. Ученики похожи на бурсаков — рослые, здоровые, над верхней губой у многих пробиваются усы. Весенними вечерами гогот и песни слышны на все село.

Мимо училища вдоль гребня кряжа проходила дорога из Царевщины на Красный Яр, кряж пересекала мелководная Буянка, впадающая в извилистую, поросшую по берегам густым лесом Кондурчу. Перейдешь по мостку через Буянку — и тут же слева волостное правление, церковь, въезжий двор, школа-четырехлетка, магазины Безрукова, Кошелева и братьев Образцовых. В губернских статистических листах значится:

«Число дворов — 309, мужчин — 785, женщин — 875. Волостной старшина Дворянинов, писарь Милохов, урядник Бикиревич. Базары по средам…»

На другой день после приезда домой Евдоким отправился в гости к сестре Арине. Бывал он во дворе Тулуповых и раньше, да позабыл уже, а тут как бы все заново увидел. Усадьба крепкая, кулацкая. Две избы, крытые железом, конюшня, сараи. В загоне, отгороженном пряслами, — свиньи, овцы, птица. Каждому видно: дом — полная чаша. По ту сторону села за выгоном — мельница паровая; со всей округи везут молоть к Тулупову. Есть и заводик кирпичный.

Про любого из богатеев можно услышать немало всяких темных историй: тот в рост деньги под большие проценты давал и на том разбогател, другой ограбил разбоем кого-то на дороге, да мало ли чего! О Силантии Тулупове никто плохого слова не скажет: на глазах у всех поднимался Силантии. В работе был жесток — сам не знал ни дня ни ночи, и жене доставалось. Может, и любил покойную, но пощады не давал. Первенца скинула, надорвавшись; вторым беременна была, а работала не покладая рук. Родился Михешка не в отца и не в мать. Евдоким помнит его сопливым мальцом, затем школяром. Не болел вроде ничем, и телом не слаб, а посмотришь — словно не хватает чего-то. Нет у него ни хватки отцовской, ни ярости в работе. За что бы ни взялся, вечно остается позади других и почему-то не обижается, не беспокоится этим. Зато больше всего по душе ему были глухие места: кладбища, заросли свинцовоствольной, шуршащей загадочно осины: заберется в чащобу и пропадает целые дни неизвестно зачем. А чаще всего — удочку на плечо и на Кондурчу!