Иван Арсентьев - Буян

Впрочем, кажется, не барышню он ждет: вон к нему какой-то верзила подошел, болтая оживленно. Во-от! Ругаться начали. Идут вдоль аллеи. Напротив Евдокима остановились, смотрят на него, как бараны на новые ворота. Верзила переложил из правой руки в левую небольшой пакет, подступил ближе и вдруг спрашивает задиристо:

— Ты! Тебе чего здесь нужно? А ну марш отсюда, живо!

Евдоким оторопел от такого обращения. Его даже затрясло. «Что ж это творится? Кругом одни насилия, одни издевательства! Ну, уж нет! Насмерть буду стоять, а не уступлю!» Все обиды, что отслаивались час за часом на сердце, толкнулись ему в голову. Вскочил, примеряясь, как познатнее закатить верзиле по уху. Оглянулся. Вдали за оградой показалась черная коляска, запряженная серыми в яблоках лошадьми. Это был экипаж вице-губернатора, с которым Евдоким встретился час тому назад. Вдруг Евдоким чуть не взвыл от боли, из глаз брызнули слезы. Пальцы верзилы клещами держали его за нос и тянули вниз. Такого унижения Евдоким в жизни не испытывал. Он мотал головой и не мог вырваться. Наконец как-то изловчился, хватил обидчика кулаком в грудь. Пальцы верзилы разжались. Белый от ярости, Евдоким размахнулся и… опустил кулак: напротив живота его темнел кружок револьверного дула.

— Пшел! Живо! Не оборачивайся! — просипел верзила, озираясь кругом. В саду по-прежнему было пусто и тихо.

Евдоким стиснул кулаки так, что гляди — кровь брызнет из-под ногтей, ссутулился, зашаркал понуро к выходу. Его никто не подгонял, но с каждым шагом он шел все быстрей и быстрей. У ворот он почти бежал. И тут увидел еще одного долговязого типа. Что толкнуло к нему Евдокима — сказать трудно. Может, знакомая широкополая шляпа, закрывающая лицо, а может, его поведение — он украдкой посматривал из-за кирпичного столба ограды на улицу. Когда они оказались рядом, из-под широкополой шляпы выглянуло вороненое жало смит-и-вессона. Череп-Свиридов?!

— А-а! Опять ты? — прошептал Евдоким, выпучив дико глаза. И вдруг, подавшись вперед, нанес сокрушающий удар под шляпу. Череп коротко зевнул и — кулем на землю. Смит-и-вессон ударился о ствол и оглушительно бабахнул. Выстрел раздался, казалось, не в ушах, а в костях Евдокима. Он как чумной метнулся из ворот и чуть не угодил под копыта вице-губернаторского экипажа. Сумел все же как-то вывернуться, схватился за уздцы. Закричал:

— Стойте! Оттуда стреляют!

Кнут глухонемого кучера со свистом опустился, в глазах Евдокима потемнело. Взвыв от боли, бросил уздечку.

А по улице уже неслись тревожные свистки, крики. Евдокима ударили раз, другой, заломили за спину руки, потом отпустили. Набежала толпа. Красный запыхавшийся городовой протолкался к коляске, держа в одной руке широкополую шляпу, в другой — револьвер. Протянул их испуганному полицмейстеру.

— Ваше превосходительство, преступники скрылись…

Кондоиди, соскочив с коляски, стоял, сторожко водил туда-сюда мясистым носом. В руке его поблескивал никелированный браунинг. Измерил уничтожающим взглядом полицейских и их начальника, полез в коляску. Полицмейстер — за ним. Туда же посадили и Евдокима.

Через минуту он ехал на откидном сиденье напротив вице-губернатора и полицмейстера, сопровождаемых конной стражей. В этот момент Евдоким заметил в толпе знакомое квадратное лицо Чиляка и еще двоих однокурсников, громивших вчера училище. «А-а, и вы здесь, голубчики!» — подумал он мимолетно, не придавая значения встрече. Его привлекло к себе другое лицо. Привлекло и взволновало. Удлиненные по-татарски глаза горели нескрываемым восхищением, приоткрытые губы что-то шептали. Показалось — это вчерашняя ночная спутница Муза Кикина. Только сегодня она одета во все темное, ни дать ни взять черная головня, а наверху светятся два жарика — глаза.

Евдоким привстал даже, чтоб разглядеть ее получше, но не успел: немой кучер свистнул, и коляска понеслась. Кондоиди и полицмейстер держали револьверы на коленях, оглядывались по сторонам и милостиво расспрашивали Евдокима, кто он, откуда, хвалили за храбрость и самообладание. Тот, не зная, как выкрутиться, врал почем зря, что он-де безработный мастеровой, живет у тетки. Фамилию пришлось назвать свою. По правде говоря, язык не поворачивался: а вдруг они уже знают про Кинель? Колючий холодок шевельнулся в груди Евдокима. Дойдет до проверки, тогда — все, не выкрутиться ему по гроб жизни.

Бормоча нескладицу их превосходительствам, он поеживался, лихорадочно прикидывая, как бы удрать от конной оравы вооруженных полицейских.