Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

— Как не помнить? Ещё ты всё хотел Александром Македонским быть, дабы Годунова, аки царя Персидского, в полон взять да на прекрасной его Ксении жениться.

— Эх, Ксенюшка, Ксенюшка! Высоко ты, птичка-перепёлочка, гнездо свила! Не залететь туда ясну соколу… Вот и теперь, как вспомню эти косы трубчаты, что трубами по плечам лежат, эти бровушки союзные, соболиные… я ведь видал её на переходах… Как вспомню всё это, так и свет божий не мил становится.

Он тряхнул своими русыми кудрями и гордо закинул голову.

— Оттого и на Дон больше ушёл.

— Се б то од дивчины? От сором! — вмешался запорожец. — Та я б и вкрав, бут вона хочь царская дочь.

— Да она ж и есть царская дочь.

— Ну и вкрав бы…

— Руки, брат, коротки.

— Овва! У мене руки довги… та от як будемо у Москви, то я ии, трубокосу, и вкраду-таки… Ось побачете.

— Куда тебе, хохол эдакой!

— А всё ж таки вкраду.

Отрепьев не вмешивался в этот спор. Его другое что-то занимало. «И поведу народ мой на агаряны, и изгоню их из земли Твоей в землю агарянскую, из Цариграда и из Иерусалима изгоню их», — шептал он в задумчивости.

— Ты что, Юша, шепчешь? Али Настеньку Романову вспоминаешь:

Сильно подействовали эти слова на Отрепьева. Он как-то растерянно и с укором посмотрел на своего товарища…

— Что, али забыл Настеньку Романову — «грудь высоку, глаза с поволокой, щёчки аленьки, черевички маленьки?..» Али забыл её «длинны косыньки плетены, рукава строчены, шейку лебедину, голос соловьиный?..» Забыл, запамятовал, Юша? — приставал неугомонный Треня.

Отрепьев молчал, упорно глядя в тёмную даль, всё более и более закутываемую дымкою ночи.

Забыл Настеньку?

— Се московка така? Хиба ж у москалив гарни дивчата? — подсмеивался запорожец.

— Почище ваших черномазых, — даже не обернулся к нему Треня. — Ну, так что ж «Настенька — походочка частенька»? — допытывался он у товарища.

— Пропала Настенька, все Романовы пропали… [1] … все Романовы пропали … — В преддверии борьбы за престол Годунов, будучи фактическим правителем, обвинил бояр Романовых в намерении отравить бездетного царя Фёдора Иоанновича. — как бы нехотя отвечал Отрепьев. — Всех Годунов позасылал туда, куда и ворон костей не занашивал. Нету уж боле на Москве старшего из Романовых — Фёдора Никитича, не видать его шапки горлатной, не скрипят по Кремлю его сапожки — золот сафьян, не блестит на Красной площади его платье золотное… Старцем Филаретом стал Федор-от Никитич, во келейке сидит он во тёмной; замест шапки — клобук иноческий, а золотно платье — черна ряса дерюжная…

— Что ты?..

— Истинно говорю. А и семью его, аки волк овечек, распушил Борис: Ксению Ивановну в Заонежье, на Егорьев погост, малых детушек — Мишеньку с сестрицей — на Белоозеро. А и богатыря Михайлу Никитича в Чердынь заточил, железами заковал. Александра Никитича — к Белому морюшку самому, Василья Никитича — в Целым… Нету боле Романовых — исчезоша, аки прах, возметаемый ветром.

— А их Настенька?..

Отрепьев не отвечал, подавленный воспоминаниями. Где-то щёлкал соловей над гнездом своей возлюбленной, меж водяными порослями заливались лягушки, празднуя свой медовый месяц…

— Что ж он, избесился, что ли, Бориска-то? — спросил Треня.

— Да чует волк, что по шкуру его скоро придут, он и лютует… Царевича ищет — нюхом чует, что не царскую-то кровь в Угличе пролили, а царская-то кровушка по белу свету бродит, спокою волку не даёт.

— Бедная Ксенюшка! Жаль её, что от такого-то батюшки-аспида родилась, — пожалел вдруг товарищ Отрепьева дочь нынешнего царя.

— А яки се Романовы таки? Москали ж? — любопытствовал запорожец.

— Родичи старых московских царей… Ну, вот тут и иди на Бориса, коли у него такая дочушка… Руки не поднимутся, — говорил Треня.

— Тю-тю, дурный! Так ты его вбий, а дивчинку озьми соби, коли я ий не озьму, — советовал запорожец.

Опять все замолчали. Только соловей пощёлкивал своим маленьким горлышком да лягушки радовались, словно бы на долю их выпало великое счастие. Да оно и правда: счастье неведения — великое счастье, хоть и жалко оно для ведающих…

Тихо. Всех окутала ночь. Всех взяла дума раздумчивая, даже запорожцу что-то вспомнилось… И не сразу услышали они чьи-то шаги и шёпот:

— Ластушка моя… лебёдушка белая… постой…

— Ох, Ванюшка… страшно мне… пусти…

Да, слышится вблизи где-то шёпот: два голоса — мужской и женский.