Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

— Золотцо моё червонное… жемчужинка моя перекатная… жди меня… дай мне с Москвы повернуться…

— Ох, Ваня… Ванюшка… соколик…

Треня вздрогнул, прислушиваясь. Шёпот смолк. Слышны были неясные звуки, словно бы сыпалось просо на просо…

— Это Заруцков! Его голос. С кем он там?..

На другой день в Усть-Медведицу пришли вести, что Корела, возвращаясь с войском из ногайских улусов, куда он ходил для наказания ногаев за нападение на Черкасск, находится уже в небольшом расстоянии от Усть-Медведицы. Слышно было, что Корела идёт с большою добычею.

И станица, и табор казацкий оживились. На майдане, у станичной избы, где обыкновенно собирается казацкий круг, толкались и старые станичники, и походные казаки, и «выростки», и «малолетки». Казачки бродили с детьми — грудными на руках и с целыми стаями у подолов. На лицах ожидание и беспокойство: кто-то воротится жив-здоров с золотой казной, с добычею? О ком принесут весточку чёрную, слово мёртвое? Девушки убраны, принаряжены: либо мил сердечный друг со походного седелечка глазком накинет соколиным, либо девичьим глазынькам по милом дружке плакати…

Тут же бурлит и юное поколение будущих девичьих зазнобушек. Греется на солнышке и ветхая, столетняя старость. Концы и начала двух столетий сошлись на майдане посмотреть друг на друга: прошлое столетие едва ползает от старости, новое столетие едва ползает от младости. Отцы и дети — посередине майдана: это деятели, это их место. Деды и бабушки с внучками и правнучками — по краям майдана: это деятели, или бывшие, или будущие.

Ветхий, матерой, столетний атаманушка Заруцкий, или попросту «дедушка Зарука», дед атамана Ивашки Заруцкого, сидит на солнышке, на завалинке станичной избы, и с любовью смотрит на молодых казаков, шумящих на майдане. Все сыновья его полегли в поле, остались только внуки. А любимый внучек, молокосос Иванушка, уж и в атаманье попал — из молодых, да ранний.

Вокруг старого Заруки — свой майдан. Целая орава ребятишек окружает дедушку и слушает его россказни о допрежних боях… Светятся молодостью столетние очи дедушки, только голова дрожит и рученьки старые дрожат у рассказчика. Да и не диво: эко сколько эта седая голова на своём веку видов видывала от Азовушка-града турецкого до самой Сибирушки! А сколько этой седой головушкой было продумано, прогадано! Не диво, что и стары рученьки дрожат; эко сколько этими рученьками помахано, головушек вражьих покошено, острою пикою сколько рёбер-грудей прободёно, ко сырой земле телушек пригвождено, на тот свет сколько душенек отправлено!

— Эх ты, Сибирушка студёна, Сибирь-матушка! Разнесла ты, Сибирушка, казацкую славушку по своей земле, во все концы конечные! Разлеглося от той казацкой славушки Московское царство-государство промеж четырёх морей, и нету ему удержу-супротивины. Вспучило Москву от той славушки казацкой, разнесло Московское царствие от Сибирушки — и забыла Москва святу правдушку, надругается она над казацкой славушкой, называет казаков ворами-разбойниками. А мы не воры, не разбойники… — говорит старый Зарука.

Сверкают юные глазки его слушателей — огонь в них дедушка забрасывает, и искрами брызжет огонь этот из разгоревшихся глаз казачат.

— А ты, дедушка, расскажи, как вы Сибирь брали, сибирского царя громили, — звенит своим металлическим голоском шустрый внучек Захарушка, младший братенек Ивашки Заруцкого.

— Ах ты, востроглазый! Всё ему расскажи да расскажи. А который раз-от я тебе рассказываю? А, поди сотый?

— Нету, дедушка родненький, не в сотый…

— Дедушка, болезненький, хорошенький, расскажи, — звенели другие детские голоса.

— Цыц, воробьи вы эдакие! Ин уж так и быть — расскажу.

И старик налаживается: белая голова поднимается, зрачки расширены — глядит куда-то вдаль, в старину, в глубь прошлого…

— Эх, и похожено было, поброжено, Волгой-матушкой поплавало, на Камушке-реке да на Обе-реке погуляно, татаровям в гнезде их самом за всё зло на святой Руси отплачено… Идёт это станица атаманушки Ермака Тимофеевича, идёт не шарахнется, а Кучумово-от войско что тёмный бор надвигается. Зазвенели тетивушки певчие, засвистали стрелы калёные — и бысть бой великий… Где Ермак махнёт — там и улица, а Кольцо махнёт — переулок, а Зарука бьёт, словно пашну жнёт.

— Это ты, дедушка? — не терпится Захарушке.

— Я, соколик… Постой, дай припомнить… Сбил ты меня, дьяволёнок…