Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

— А Бог их ведает, — я уж и счёт потерял.

— Да, нам-то что, — вмешался третий плотник, угрюмый мужик, — а каково боярам да дьякам, да посадским людям в этих горенках греться?

— Что ж, паря. Не болтай лишнего. Я вот смерд, и своё смердье дело знаю, а в царское да в боярское не суюсь.

— Да нам что? Нам наплевать.

— Верно, — одобряет угрюмый мужик Тереньку. — А то на-поди — царевич, слышь.

— Ну и что ж? И пускай его царевич, нам какое дело? — благонамеренничает Теренька.

— Так вот поди-ты — жив, говорят.

— Пустое! — говорит рыжий мужичонко. — Сам тады в Угличе был — полы в царских хоромах перемащивали.

— Ну, что ж, и видал? — спрашивает Теренька.

— Видал. После полудня эдак услыхали мы набат, мы в ту пору полдничали — квас с луком хлебали. Слышим набат у Спаса в Земляном городе, пометали ложки, бегим, пожар, думаем. Ан бежит на колокольну к царю Костянтину Огурец-пономарь, вопит в истошный голос: «Царевича не стало!» — и ну набатить в мертву голову. Мы туда! И притча же, братец ты мой, тут со мной случилася — уж и притча!

— Что, паря? — любопытствовал Теренька.

— Бегу это я, крещуся со страху — и вдруг, братец ты мой, окаянный гашник у меня и порвись от натуги-то — портки-то и свались с меня. Ребятам смех, а мне не до смеху. — Как тут быть, думаю. Да Бог надоумил: размотал паволоки от лаптя, да и подвяжи портки. Ладно, бегу, прибегаю и вижу, братец ты мой: мамка царевичева, Орина Жданова, стоит и держит на руках мёртвого ребёнка — кровь эдак аленькая из горлышка через ожерельице кап-кап-кап. Таково жалко стало. А царица Марья тут же своими царскими рученьками Василису Волохову — не то мамка, не то кормилица царевичева, — так царица её поленом, поленом. Ну, и поделом — как дитя не доглядела?

— Вестимо, поделом, — подтверждает угрюмый мужик. — Царского-то дитя — это не наше, смердье.

— Так-так, братцы: смердье-то дите и свинья съест, так беда не велика.

— Ну, паря, — снова любопытствовал Теренька.

— Ну, как царица-то сказала, что царевича зарезали. Волохов, брат мамкин, да Качалов, да Битяговские — мы на них. А Михайло Нагой кричит: «Бей их, ребята, — мы с царицей всё на себя берём». Ладно. Битяговский наутёк в брусяную избу — ещё мы её, братец ты мой, избу-то и рубили. Ну, он в избу, и мы в избу — разнесли избу — разнесли и Битяговского... А тут Третьяков — и его бац! Уложили. Кинулись в разрядную избу, руки расходились — уложили Качалова и другого Битяговского, Данилку. Ещё там кто подвернулся — уложили тоже. Тут уж, паря, не глядели, кого бить, кого не бить: увидал боярское платье — и готово. Знатная была работа, скажу вам.

— А царевич же что?

— Что ему, лежит.

— Всё у мамки?

— Нету. Мы и её потрепали.

— Убили?

— Не привёл Бог. Как кинулись это на неё, сбили волосник...

— Что ты, паря! Опростоволосили бабу?

— Опростоволосили — так косой и засветила.

— Ох, срам какой! Да такого сраму ни одна баба не переживёт.

— Нет, пережила эта. Мы б и её порешили, да отцы Фидорит да Савватий отняли: «Не трожь, — говорят, — робята, в храме».

— А рази в храме их били?

— Да ты слушай! Что пустое мелешь?

— Как же, паря!

— Ну, сказано тебе по-русски — порешили тех-то, что на дворе были да в брусяной да в разрядной избе...

— А как же храм-то?

— Да ты, чёрт, не перебивай. До храма-то далеко ещё.

— Ну?

— Ну, и порешили, вспотели шибко. Выпили это...

— Выпили?

— А как же? Жарко, ну — и дело царское, так мы ендову и распили, а там уж и в храм. Ну, приходим к Спасу: вот это мы, примерно, и это царица. Ну, и держит она, братец ты мой, на руках зарезанного ребёночка... Таково жалко! — Рыженькой такой, худенькой, и в мёртвой ручке, братец ты мой, так и замёрзли орешки. Орешками играл ребёнок, как его зарезали, — так орешки так и закоченели в мёртвой ручонке, и кровь на них...

— Как же теперь люди болтают, что он жив? — спрашивает Теренька.

— Пустое болтают, — осаживает его угрюмый мужик.

— Сказывают, подменили.

— Как подменили? — протестует рыжий рассказчик. — Сам видел — рыженькой, вот как я.

Даже угрюмый мужик на это рассмеялся.

А топоры всё тюк да тюк. Подойдёт Борис к окну, поглядит, поглядит, и опять скрывается его мрачное лицо.

А там иногда выглянут из окон царского дворца молоденькие лица — то строгое, красивое личико Фёдора-царевича, с книгой в руке или с пером, то прелестное, молочного цвета, личико Ксении-царевны, с убрусом в руках и иголкой, — выглянут, увидят строящиеся горенки и с испугом убегают от окон...