Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

Всё замерло, слушая этот плач. Даже дети присмирели — готовы, кажется, разреветься...

— Катруню, голубко, — слышится где-то сдержанный шёпот.

— Та ну бо, Максиме, не рушь мене, — слышится протестующий женский голос.

— О, яка бо ты...

А кобзарь продолжает:

И опять перерыв. Голос умолкает — дух захватывает у старого кобзаря, только бандура не умолкает, как бы заставляя ещё глубже вдуматься, вчувствоваться в то, что сейчас выплакано было голосом, словами...

И слушатели напряжённо ждут, что же дальше будет с этим бедным младшим братом?.. Бандура не говорит, а только подготовляет к чему-то печальному, глубоко горестному... Не слышно и шёпота Максима, и Катруни не слышно — слышится лишь что-то очень горькое в звуках, в воздухе...

И снова плачет одна бандура, и чем дальше, тем страстнее этот плач, тем горестнее качается в такт игры сивая голова бандуриста...

— Ох, матинко! — слышится женский стон.

Дивчата плачут, тихо утирая слёзы шитыми рукавами — то один, то другой рукав поднимется к молодому лицу и опустится... Не выдержал и пузатый мальчуган, заревел.

— Чого ты, Хведирец, плачешь? — спрашивает белокурая дивчина с голубой лентой на голове.

— Жалко...

— Кого жалко?

— Он того — дидушку...

А дедушка всё качается да тренькает. И чёрт его знает, откуда что берётся у этого хилого старикашки, у этой затасканной бандуренки! Так вот и режет, и тянет душу, так и поливает слезами, захватывает горло невольным стоном.

— У, и гаспидова ж муха! Як жалко кусается, — сердито говорит статный парубок в смушковой шапке и на высоких закаблуках, смахивая со щеки предательницу слезу.

Да, муха, она кусается до слёз. Вон и дивчат, верно, все мухи кусают: белые рукава всё чаще и чаще поднимаются к заплаканным глазам. Молодые лица туманятся жалостью. Чёртовы мухи!

Нет, господа Росси, не вызвать вам таких искренних слёз из души слушателей, какие вызывает вот этот слепой, старый, оборванный, безголосый кобзарь Данило Полудитько у своих слушателей. И не понять вам разницы между вами и ими, между вашими слезами и ихними.

— Тютю на вас! От дурни! Уси разхлюпались — плачуть мов москаля ховют! — неожиданно раздался весёлый голос позади всех.

Очарование разом исчезает. Бандура умолкает. Все невольно оглядываются.

По середине улицы стоит «козак», упёршись руками в бока. На нём высочайшая барашковая шапка почти в виде конуса, с малиновым верхом, свесившимся на правое плечо, и едва держащаяся на бритой голове. Длинный оселедец закинут за ухо. Белая, расстёгнутая у ворота сорочка вся в дёгте. Жёлтые шаровары тоже в дёгте и в пыли. Красные «сапьянци» в грязи. Шаблюка волочится по земле и при малейшем движении поднимает страшную пыль. Загорелое лицо казака черно как голенище: видно, немало налило его летнее горячее солнце где-нибудь в степях и немало «годувались» по камышам комары казацкую кровью.

— А ну, кобзарю, утни весёлой — такой, щоб шкварчала, — хрипит казак. — Казаки низови йдуть Москву плюндровать, москаливь лякать, московськи капшуки трусить та москалеви на шию нового царя садовить. А ну бо, старче, вдарь казацькои.

Фигура старого кобзаря преобразуется. Сивая голова поднимается выше — молодость, молодая казацкая удаль вспоминается. Степи, байраки, татарва, дивчата, весёлая улица.

Бандура начинает вытренькивать что-то говорливое, пересыпчатое, бойкое, и старое горло и старый язык шибко вывёртывают неподражаемые выкрутасы: