Николай Спасский - Византиец

Сделав это, Н. вздохнул свободнее. Теперь он мог заняться и своими делами.

С кафедрой, о чем столько мечтал, не получалось. Все попытки Н. в этом направлении ни к чему не привели. В сорок лет начинать научную карьеру было поздновато. Соответственно ему оставалось либо поступать в услужение к одному из многочисленных итальянских государей, либо переходить на вольные хлеба.

Смена хозяина не очень прельщала Н. Если уж служить, то наместнику Бога. После курии, а Н. помнил годы Николая V и Пия II, полные куража и задора, любой другой двор неизбежно казался ему провинциальным.

К тому же гуманисты постепенно выходили из моды. Художники, скульпторы, архитекторы еще кое-как находили применение своим талантам. Порой им даже удавалось пробиться в свет. Как, например, при блистательном Федерико ди Монтефельтро в Урбино. Но это исключения. Н. сознавал, что, несмотря на его дворянство, куда бы он ни подался, ему была уготована участь переводчика или репетитора, в лучшем случае — очень маловероятном, ибо два раза в одну и ту же воду не входят, — конфидента при какой-либо владетельной особе.

Вместе с тем полная независимость тоже не очень манила Н. Он предпочел бы не ломать до основания свою жизнь. У него не было ни капитала, ни опыта, чтобы самостоятельно заняться коммерцией. Оставалось попробовать совместить оба пути.

Неплохие связи, которыми обзавелся в последние годы Н., в основном группировались вокруг папского двора и Венеции, где ему доводилось бывать чаще всего. На Венеции Н. и сфокусировал свои усилия. Он встречался с людьми, расспрашивал, рассматривал различные возможности, потом отбрасывал их. Тем временем коллеги Н. по папскому секретариату стали достаточно недвусмысленно намекать ему, что пора уходить. Вокруг него постепенно стал образовываться вакуум. Допустить это Н. не мог. После целой жизни, прожитой в Италии, все его достояние, по существу, сводилось к одному — к репутации человека не знатного, но умного и все понимающего. Наконец он решился.

В конце 1473 года Н. перебрался в Венецию. Наличие в Венеции самой большой в Италии, четырехтысячной греческой колонии на выбор Н. не повлияло. Хотя даже Виссарион как-то заметил, что Венеция превратилась почти во вторую Византию. Оставаясь греком, Н. старался по возможности избегать общения со своими соотечественниками. Его отталкивала их смиренная покорность перед судьбой, робость перед новыми итальянскими господами. Н. выбрал Венецию по другим причинам.

Это был единственный город в Европе, куда он мог переехать из Рима, не совершая насилия над собой. Венеция был единственный город, где после Рима он не чувствовал себя в провинции. Это была столица огромной империи, только-только начавшей приближаться к своему закату. Тогда этого не чувствовал почти никто.

Вообще у Н. сложились с Венецией странные, болезненные отношения. Он любил этот город, обожал его. Приезжая в Венецию, Н. воображал, что находится в Константинополе, но не в реальном, который он очень смутно помнил по своему детству и представлял себе больше по рассказам знакомых. Нет, Венеция ему виделась Константинополем мифическим, сказочным, неземным. И при всем том Н. никогда не забывал, что именно Венеция, организовавшая четвертый крестовый поход с его беспрецедентным вероломством и варварством, предопределила падение Византии.

Н. чувствовал себя дома в этом городе. Ему нравился прелый, немного трупный запах воды в узеньких канальчиках. Его вдохновляла мощь и красота венецианских церквей, выраставших на сваях из воды, из ниоткуда. Он любил колокольни, будь то огромная при Санта Мария Глорьоза дей Фрари или более хрупкие — скажем, при Сан Франческо делла Винья или Санта Мария дей Кармини. Поднявшись наверх, можно было увидеть весь город. Он отдыхал душой в тихих уголках Венеции, за Арсеналом или около церкви Мадонна дель Орто. Но больше всего его пленяла венецианская атмосфера, стиль жизни в этом неповторимом, ни на что не похожем городе.

Если бы Н. попросили одним словом определить, чем пахнет Венеция, он бы ответил, не задумываясь, — властью. В Венеции пахло властью все. Даже самая жгучая, режущая глаза нищета тоже пахла властью и богатством.

Это был город, где не скупалось. Город, в котором на улицах гордые патрицианки перемешивались с человеческими отбросами со всего мира. Город, живший работорговлей и проповедовавший свободу. Город, в котором интриги достигали совершенства, неизвестного со времен Птолемеева Египта, а разврату предавались столь открыто и самозабвенно, что это напоминало времена поздней империи.