Николай Спасский - Византиец

Подойдя к деспине и согнувшись в поклоне, он наполовину по-военному, по-придворному проинформировал ее, что находился поблизости по делам Святого престола и, прослышав о том, что здесь должен проходить караван, не мог не засвидетельствовать свое почтение. Н. пристально вглядывался в лицо Зои, надеясь увидеть хотя бы намек, отдаленное напоминание, призрак того, что между ними произошло. Ничего не было. Зоя ничем себя не выдала. Перед ним стояла совершенно другая женщина.

Второй раз за последние две недели Зоя так удивляла его. На протяжении нескольких лет он знал Зою, дочь Фомы, последнего деспота Мореи, племянницу последнего византийского императора Константина, в общем-то очень несчастного человека. В Сиене ему открылась женщина, взрослая и сильная, страстная и искренняя. Сегодня он впервые увидел государыню — не деспину, не придворную даму, не падчерицу Святого престола, а русскую царицу. Ему стало не по себе.

Н. поспешил откланяться и побыстрее отъехать.

В этом смятении чувств Н. терялся. Это была и гордость, и щемящая грусть даже не столько от расставания с любимым человеком, сколько от того, что кончалась его осознанная и осмысленная жизнь. И безотчетная ностальгия: он знал, что больше такого невероятного счастья и азарта борьбы ему уже не испытать.

После отъезда Зои на севере его не задерживало ничего. Н. медленно повернул назад.

Снова оказавшись в родной курии, Н. вернулся к выполнению своих секретарских обязанностей. Только на этот раз работа показалась ему еще более унылой и бессмысленной, чем прежде.

Разумеется, никаких вестей Н. не получал. Но он столько раз прокладывал в уме дорогу Зои до Москвы, что помнил ее почти наизусть. К тому же один раз ему самому довелось проделать этот путь. Так что более или менее точно Н. всегда знал, где Зоя находилась в тот день. Он высчитывал, когда Зоя должна была прибыть в Нюрнберг, когда в Любек, когда увидеть башни псковского кремля, когда подойти к Москве. По его прикидкам торжественное вступление Зои в Москву и венчание, которое предполагалось сразу, могли состояться где-то в середине ноября.

И, конечно, Н. продолжал, больше по привычке, чем из интереса, следить за посольством Виссариона. В этом случае как раз наоборот — вести поступали регулярно. Все-таки Европа довольно маленькая.

При всей специфике их отношений Виссарион делился с Н. перед отъездом своими сомнениями. Старый кардинал ничего не ждал от этого посольства. Н. соглашался. Но Виссарион считал, что причина в моменте, что нужно немного подождать, основательнее подготовиться. Он надеялся, что станет чувствовать себя лучше. Старость всегда боится закрытых дверей. Н. оценивал перспективы своего бывшего учителя как куда более печальные.

Проблема заключалась не в том, что Сикст IV выбрал неудачный момент, чтобы в сотый раз попытаться склонить государей Европы к участию в крестовом походе. Дело было в другом. Прошла эпоха, когда в Париже и Милане, Вене и Неаполе всерьез обсуждали этот грандиозный проект. Более того, прошла эпоха самого Виссариона, когда он с блеском выполнял все поручения, в буквальном смысле мог все и воспринимался как второй, а может быть, и первый человек в апостольской церкви.

Нет, Виссарион не стал глупее, не впал в старческий маразм и не так уж сильно одряхлел. У него не намного убавилось цепкости и изворотливости ума. Но в складывающейся ситуации физическое состояние кардинала не имело особого значения. Всю свою политическую карьеру Виссарион построил на двух основаниях: на Флорентийском Соборе и на крестовом походе. Сейчас оба лежали в руинах. От единения церквей не осталось ничего. Об этом не хотели и слышать не только на Руси, но даже в оккупированной турками Греции. А крестовый поход попросту выдохся.