Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

— Как это произошло? Чего он полез туда? Какой хворост на ночь глядя? — убивался Ефим.

Колька только развёл руками:

— Задумался, наверное, собирал хворост — ушёл засветло, только вечерело, а возвращался по темноте, вот и вышел на мины. Несчастье. А хворост-то пригодился бы для печки. Тепло нужно всегда, все мы нуждаемся в тепле, все…

На следующий день, припозднившись, из полка добрался сапёр, взял с собой двух вызвавшихся из батареи добровольцев и начал потихоньку торить дорожку к телу Иосифа. Двигался он медленно, уж больно мешал снег, скрывая под собой смерть. За два часа они расчистили от мин, а больше от снега, дорожку до места, где упал Иосиф. Мин сняли всего четыре, но и одной хватило бы, коли полезли бы на поле вчера, по темноте. Тело Иосифа надо было вытаскивать аккуратно, не заступая за расчищенную дорожку полуметровой ширины. Позвали могучего Тихого, тот взял тело солдата на руки, да так и нёс, держа перед собой, как матери несут малышей. После сапёра повели кормить на кухню и отпаивать спиртом, а Колька с Ефимом остались с Иосифом.

Тело на морозце смёрзлось, не разогнуть ни руки, ни ноги. Лежал Иосиф на снегу, скрючившись и так широко раскинув руки, что в гроб не положить. Хоронить решили, завернув тело в холстину, на том месте, которое сам Иосиф накануне и выбрал, рядом с Иваном Павловичем. Снова вдвоём копали могилу, вторую за вторые сутки, в этот раз непривычно широкую. Перед тем как опустить тело в глубину, долго сидели у могилы, перекидываясь редкими фразами.

— Вот так дождались мы нового года, один день пошёл хлеще другого. Сначала ни с того ни с сего Иван Павлович, теперь совсем уж по-идиотски — Иосиф. — Ефим высморкался, скрывая подступившие слёзы.

— Съезжать надо с этого места, несчастливое оно. Скорей бы в наступление, а то натерпимся здесь. — Колька толкнул Ефима в плечо. Они подняли тело, подтащили к краю ямы. Колька спрыгнул вниз, и они осторожно опустили тело вниз. Так вдвоём, уже в вечерних сумерках, они и похоронили Иосифа.

Ленивое утро нехотя занималось над холмами и лощиной, где притулилась маленькая деревенька в несколько домов, по-местному — фольварк. Новый год, как запруда на реке, сильно замедлил течение времени, и оно, так и не успев разогнаться, продолжало неспешно течь, не срываясь в водопады и бурную стремнину.

Большая часть батарейцев провела эту предрождественскую ночь в тепле домов фольварка. Те, которым не повезло, вместе со старшим лейтенантом Роговым мерзли в землянках на орудийных позициях. Ефим с утра пробежался по батарейным позициям, проверил связь с командным и наблюдательными пунктами. Потом связался со штабом полка, связь работала нормально. Артиллеристы привычно занимались хозяйственными делами, которых во фронтовой жизни всегда невпроворот.

Когда комбат вышел на большой замощённый двор, Колька чистил лошадь, рядом крутился подросший жеребёнок. Он настойчиво и бестолково тыкался в живот Майки, пытаясь дотянуться до сосцов. Но сосать было уже нечего, и Майка осторожно головой отодвигала жеребёнка. Вся эта возня матери с дитём сильно мешала Кольке, он беззлобно ворчал, но продолжал методично оглаживать скребком бока и круп лошади.

Солдаты кололи дрова, перетаскивали их в сарай, куда теперь, после гибели старого повара, переместили кухню. Туда же носили из подвала ведрами последнюю немецкую картошку, весь запас которой за несколько дней ушел на пропитание.

Гриша Абрамов колол дрова на невысокой толстой плашке, со всех сторон заваленной напиленными загодя чурками. Колол он неспешно, не во всю силу, сдерживая и соизмеряя силу удара с сучковатостью полена. Комбат, энергично размяв плечи, забрал у него топор, покачал его в руке и взялся за чурки. Колол он на силу, лихо. Удар наносил с оттяжкой, шумно выдыхая воздух. Топор, расколов полено, по инерции глубоко всаживался в плашку, и его приходилось вытаскивать, несколько раз ударяя по топорищу. Поленья и щепки разлетались далеко вокруг, и солдатам приходилось собирать их по всему двору. Колька посмеивался, глядя на эту браваду:

— Ефим, наш комбат, видать, без надсады ничего делать не может, что воевать, что любить, что дрова колоть. Все с лихостью, все на пределе.

— Ну да, горяч он с излишком, но голова у него светлая, поэтому все и ладится. — Ефим дружески оправдывал капитана.

Вскоре, всего минут через десять, не больше, натешившись своим молодечеством, комбат вернул топор Абрамову и отошел от гомонящих солдат в дальний угол двора. В белесом небе резво плыли белые облачка, они стягивались в небольшую тучу, в ней не было свинцовой тяжести грозовых туч, а только роящийся седой туман, сбитый в кучу неведомой силой. Этого оказалось достаточно для рождения из белой тучи еще более белого снега. Он падал плавно, не подгоняемый ветром, а только по своему желанию, кружил и опускался на землю, на красную черепицу домов, на кусты и деревья, на головы и плечи солдат. Снежинки, не колкие и колючие, а мягкие и нежные, как губы лошади, прикасающиеся к ладони, казались тяжелыми в воздухе, а когда опускались на кожу, становились невесомы.