Борис Бартфельд - Возвращение на Голгофу

Орловцев легко нашёл здание бывшего госпиталя. Вспомнил, как тогда, тридцать лет назад, до вечера бесцельно бродил, раздавленный страшным известием о смерти брата, по улицам, пока волею проведения не уткнулся в храм. Служба закончилась, но через открытые двери виднелись люди. Он вспомнил, как зашёл внутрь, никто его тогда не заметил или намеренно не беспокоил. Машинально взял при входе свечку и прошёл к образу Девы Марии. Он помнил, что долго стоял перед иконой, благо рядом никого не было, пока в нём не зазвучал низкий грудной женский голос:

«Через тридцать лет ты вернёшься в эти края, на свою Голгофу, а в самый канун Нового года снова придёшь сюда, ко мне…» — Орловцев тогда испугался, не сходит ли он с ума, а дальше прозвучало что-то очень для него важное, но что — восстановить он никак не мог, будто пелена накрыла его память. Священник отец Александр Боярский тогда вернул его к жизни своим отеческим словом.

В этот раз Орловцев осознанно направился в храм, разыскал его быстро, но нынче храм стоял разорённый, полуразрушенный. На ступенях валялись входные двери, сорванные с петель, внутри мусор и темень, пустые глазницы окон — то, что осталось после склада, размещённого в церкви во время немецкой оккупации. Но благо фонарик у Орловцева был всегда при себе. Он вошёл внутрь, прошёл вдоль стен, подсвечивая себе фонариком, пытаясь вспомнить, в каком месте тогда ставил свечку перед иконой, и вроде отыскал это место. В углу в мусоре нашёл обломок свечи, приладил его на выступе стены и зажёг. Стоял долго, пока свечка не догорела. Но голос так и не прозвучал. Удалось припомнить только, как в прошлый раз Дева сказала, что взойдёт он на свою Голгофу ровно через половину лунного месяца после возвращения к ней в этом храме.

Все последующие дни Орловцев занимался согласованием действий частей фронта на начальной фазе наступления. Дело это было кропотливым и ответственным, похожим на разыгрывание вслепую шахматной партии, интеллектуального напряжения требовало огромного. Быстро засыпать после этого не получалось, и Орловцев до рассвета раздумывал о двух главных, трагических событиях века, ставших главными и в его судьбе. Две великие войны, впитавшие всю его жизнь, как губка впитывает кровь на разделочной доске мясника. Он совершенно точно знал, что еще до начала лета война закончится. Закончится полным разгромом, катастрофой Германии, тотальным разрушением её исторических столиц, которые он так любил в юности. Но рушилось что-то большее, чем государства и города. Но что может быть большим? Разве что крушение мировых цивилизаций? После первой Великой войны рухнули Австро-Венгрия и империя Османов. Окончательно сошла с великой орбиты и Франция, не выдержав долгого травматического шока Марны и Вердена, утратив всемирную значимость языка, лишившись духа и воли к сопротивлению в самом начале нынешней войны. Рейх удержался, но удержался страшной ценой, продажей своей романтической и одновременно философической немецкой души фашиствующей массе. А какой ценой удержалась Россия, ещё и сейчас непонятно. Выиграла только англосаксонская цивилизация. А нынешняя война приведёт к концу немецкой цивилизации? Сужение великой немецкой культуры и великого языка до границ государства — это и станет концом немецкой цивилизации как цивилизации мировой. Хотел ли он этого краха? Конечно, нет, ведь русская и немецкая культуры сформировали его личность. Но случилось так, что для спасения его Родины должна быть повержена Германия. И именно этой цели он отдаёт весь свой ум, весь опыт, отдаёт свою жизнь. А что случится с русской цивилизацией после войны и к концу двадцатого века? Дальше размышлять об этом Орловцев не мог, вставал, не выспавшись, и снова возился со своими картами и планами.

Двенадцатого января, накануне старого Нового года, — как ни странно, но память об этом празднике прочно сидела в голове у Штабного, — начальнику штаба фронта потребовалось сделать срочные уточнения по выходу частей 11-й и 5-й армий на Инстербург. Штабной засел за карты и документы вечером и проработал всю ночь. К шести утра тринадцатого января он закончил корректировку. Операция складывалась безупречно. Завершая работу, красным карандашом он обвёл на карте название «Insterburg» жирной окружностью, рядом написал планируемую дату взятия города — 22 января. Оставалось ещё более двух часов до начала совещания, для которого Штабной и уточнял план операции. По-хорошему потратить это время следовало для сна. Он устроился за столом поудобнее, опустил голову на руки и, на удивление, легко и быстро заснул.