Ангел Каралийчев - Весна

Ее отец поцеловал у него руку, и он все простил. Как не простить родному брату?

Дед Гено снова наклонился над сладко спавшей Велой, укрыл ее своей курткой и прилег рядом.

Черное небо низко нависло над ним. А маленькая золотая монетка сорвалась с прекраснейшего на свете мониста и медленно покатилась к неведомым далям.

Перевод М. Михелевич.

Его нарекли Тилилеем, а крестьяне делиорманского [2] Делиорман — турецкое название Лудогорья, горной области в северо-восточной Болгарии. села Орлица звали его Талеем. У Талея была ореховая гусла и умелая рука, которая целых пять лет водила смычком, веселя души орличан, но глаза Талея были незрячими. Он различал шум орлиных крыльев, когда орел описывал в небе круги, но как выглядит эта птица — не знал. По ночам Тилилей сидел на траве под стрехой полуразрушенной Хаджиевой мельницы, а беспокойная чешма пела ему старинную, всеми забытую, бесконечную песню, — донельзя жалостную. Где-то далеко, в умолкшем поле, блеял заблудившийся ягненок, а над головой слепого шуршали ветви. Время от времени он поднимал свои невидящие глаза вверх, к звездному рою и полной луне. Запоздалый жнец, перекинув серп через плечо, медленно спускался по белой тропинке к чешме, наполнял водой бутыль из тыквы и, глядя на слепого прояснившимися от спокойствия летнего вечера глазами, спрашивал его:

— Что ты высматриваешь там вверху, Талей?

— Звезды.

— Да разве ты их видишь?

— Не вижу, но слышу. Всю ночь они плывут и поют, но их голос не похож на человеческий.

— А какой же он?

— Какой — не умею объяснить, но он прекрасен. Сердце мое млеет, когда я его слышу. Говорят, что звезды падают с неба, как падают зрелые груши, срываемые ветром. Я их не вижу, но слышу. А когда одна из них стукнется о землю, все другие начинают стонать. И как стонут и плачут! Я не могу уснуть целую ночь.

— Ты не можешь уснуть, Талей, потому, что не устаешь. Кабы вязал ты, как я, снопы от зари до зари, да кабы сморила тебя работа, ты бы как убитый заснул. Не только пения звезд и сверчков не слыхал бы, а хоть пушка у тебя над ухом стреляй, и то бы не проснулся. Разве не так?

— Ну, а если я и пойду в поле, — отвечал слепец, — что мне там делать, когда я и колосьев не увижу? Только мешать жнецам да хлеб топтать.

— А кто ж тебе говорит туда идти? Знай свою гуслу!

Но Талей жаждал увидеть белый свет.

Никто в Орлице не знал, откуда пришел слепой гуслар. Лет пять тому назад, в родительскую субботу, бабушка Тиша, которая прислуживала в старенькой церкви, вышла на рассвете из дома и направилась к площади, чтобы ударить в би́ло. На площади она увидела пришельца-чужака. Одежонка на нем была старенькая, на плече висела кожаная торба, а в торбе — гусла. Старуха подошла к нему, оглядела, откашлялась и спросила:

— Кто ты такой?

Незнакомец ответил:

— Я Тилилей.

— Какой еще Тилилей?

— Тилилей, слепой.

— Откуда идешь?

— Иду из тьмы.

— Из тьмы? Батюшки, из какой такой тьмы? А зачем пожаловал?

Слепой ничего не ответил. Бабушка Тиша пошла ударила в би́ло, прибрала церковь, принесла воды, подмела весь двор и, вернувшись, увидела слепого на том же месте. Он сидел на камне, погруженный в свои мысли. Бабушка Тиша спросила:

— Ты кого-нибудь ждешь?

— Никого. Пришел к вам. Вчера, как проходил мимо хлебов, спросил у жнецов, есть ли где поблизости мост. А они мне: почему не идешь на Орлицкий, ваш то есть, мост. А много по нему проходит народа?

— Ну еще бы! Как же не много! Орлица да девять окрестных сел. На всей равнине нет другого моста.

— Отведи меня туда, бабонька.

Бабушка Тиша взяла слепого за руку и повела. Талей прошел по высокому длинному мосту. В воздухе гулко раздавался стук его шагов: казалось, они падают в прозрачную воду и тонут, как камни, в глубине. Он перешел на другую сторону, туда, где раскинулись поля, уселся слева под вербой, на которой свил гнездо аист, и оперся спиной о ее потрескавшийся ствол. Да так здесь и остался. Остался на дни, месяцы, годы.

Первую ночь он провел под вербой, низко склонившей свои ветви. В гнезде наверху маленькие аистята допоздна бормотали что-то на своем птичьем языке, словно дождевые капли падали в застоявшийся пруд, и сердце слепого взволнованно билось. Наутро, когда роса омыла гнездо, а лучи солнца залили загорелое лицо пришельца, он вынул свою гуслу из кожаной торбы и провел смычком по струнам. И тогда замолкли аистята. Мимо ехали орличане в телегах; некоторые останавливались, чтобы послушать музыканта, затем спускались вниз и исчезали в золотой дали, дивясь, откуда мог к ним попасть гуслар. А слепец играл, но то была не просто песня: это его душа металась во мраке и просилась на волю, на белый свет.