Михаил Булкаты - Живой обелиск

Вечерами из ущелья Фиагдон стекает кисловатый запах дикого щавеля и дурманящего хмеля, что обвивается вокруг кизилового дерева. Эта пора хороша и тем, что воочию виден переход одного цвета в другой. Тох никогда не называл цвета своими именами. Не отрывая глаз от заката, думал: «Сейчас на вершине Айдай-хох умрет цвет калины и его место займет цвет зрелой ежевики. Да, солнце хорошо, но оно мешает видеть переход одного цвета в другой! Вон там, за открытыми дверьми, ломаются последние копья солнечных лучей и появляется цвет пастбищ, спаленных аланами, чтобы они не достались хромому. «А что, если шагнуть туда?» Он шагнул было к загадочной тишине, нависшей над вражеским стойбищем, но остановился как вкопанный: «Куда я?.. Ведь это же бегство! Не всякому посчастливится сойтись в единоборстве с хромцом, именующим себя повелителем вселенной! Нет, хромой Тимур, я не удостою тебя чести победителя, не уйду, хоть развяжи мне руки и ноги».

Тох нагнулся, нашарил руками темный угол и наткнулся на какой-то круглый скользкий предмет. Он швырнул его в разинутую пасть тишины. Это покатился с сухим щелканьем человеческий череп.

В темницу с грохотом ввалился обрызганный кровью сухой чурбан, похожий на горб верблюда. Кто-то бросил под ноги Тоху мешочек с инструментами.

— Да будет аланскому мастеру известно, что повелитель мира пожелал видеть своего двойника через семь дней, — проскрипел толмач.

Тох развязал мешочек, вынул изогнутый нож вместо резца, обушок, точильный камень, маленький топорик…

«Этим не разнесешь стены темницы, отстроенной Тохтамышем!»

Тох сел на чурбан, поискал глазами световую стрелу, но она погасла совсем.

«Где сейчас Еухор со своими дружинами? Он будет горевать по мне, ему будет совестно перед духом моего отца Цоры за то, что не уберег меня».

Работать в кромешной темноте было нельзя, да ему и не хотелось. Он соскользнул вниз, на сырую землю, прислонился спиной к чурбану. Его тошнило от усталости. Тоху вспомнился череп, раздробивший тишину своим сухим щелканьем.

«Нет, человек, как бы его ни убивали, не может исчезнуть бесследно!.. Даже его останки должны нарушать тишину и наводить на врагов страх… В природе есть все, даже отзвук и цвет бессмертия человеческой души, но я еще не нашел звук, нарушающий смертную тишину, и цвет, воскрешающий жизнь. Я не знаю, в какую пору дня и ночи они вспыхивают, но они существуют, и никакой Тимур их не убьет. Я их найду, чтобы поразить ими человека, несущего в себе тьму. Пусть только заглянет ко мне из щели свет. Дневной свет, убивающий тьму». Но на дворе было темно, а в душе мастера темнее, чем в яме, где он сидел.

Он не любил черный цвет и искал спасения в мигающих на чистом небе звездах. Часто, лежа с зажмуренными глазами в траве, он слушал однообразную песнь порхающих сверчков и всем существом растворялся в сладковатом запахе мяты. Он ненавидел черный цвет и темноту, но любил слушать тишину, ставшую в Алании редкостью. Ушли в прошлое ночи, когда в душу воина и мастера вливался тихий зов обеспокоенной матери его: «Тох, сынок, ты еще не все сосчитал звезды на небе?» Все это в прошлом, и никогда больше с наступлением дня Тох не увидит цвет раскаленной стали, что зажигается на заснеженных вершинах гор ранним утром.

«Хромой Тимур — воплощение тьмы и черного цвета, и он уйдет так же, как уходит ночь. Он сильный, но уйдет побежденным, как темная ночь после утренней зари, потому что так требует жизнь, жаждущая света. Мне нужна сила противостояния!»

Сколько он спал? Кто открыл двери? Как в темницу ворвалась утренняя заря?.. Не об этом ли молил он святого Уастырджи? И что ему еще надо, когда у него в руках резец и топор и каменный мешок полон светом зари?

Тох встал, ударом топора выбил из пня большую щепку, и по его застывшим жилам потекла теплота. Он исступленно бил топором чурбан и не замечал открытых дверей, через которые можно выйти на свободу. «Это поле боя, брат мой! Это поле боя, брат мой!» — повторял он шепотом при каждом ударе топора. «Сынок, помни, — говорил некогда Еухор, — в тебе живут души аланского воина и аланского мастера, их нужно одинаково беречь!»

Если душа воина Тоха уже убита под Дзулатом, то ради чего беречь душу мастера? Чтобы извлечь из дерева образ убийцы, ненавистный образ покорителя вселенной? Увековечить очертания плосколицего человека, припавшего к груди пронзенного копьем коня?

А воля воина?

Она теперь не нужна ему, ее не стало с тех пор, как шею аланского воина по имени Тох обвила петля, брошенная туркменским всадником.